Опиум интеллектуалов

Образ мышления японских интеллектуалов в какой-то мере формировался при французском влиянии[96]. Это влияние проявлялось потому, что положение, комплексы и противоречия интеллигенции двух стран были отчасти одинаковыми. Японцы с такой же страстью читают Андре Жида и Жан-Поля Сартра. Они чувствуют оправдание своего прогрессизма благодаря воззрениям Ж.-П. Сартра и ни в чем не усомнились, прочитав «Возвращение из СССР» А. Жида.

Этого не было в странах Азии, управляемых британцами и получивших независимость сразу после Второй мировой войны, как Индия или Бирма. Тамошние интеллектуалы также были в основном прогрессистами, а не коммунистами. На словах они скорее относились к антиимпериалистам, чем к антикоммунистам, но в душе их больше беспокоили проекты Мао Цзэдуна, чем планы президента Эйзенхауэра.

На этот счет мне кажутся основополагающими три фактора: национальная форма влияния Запада, отношение к религии и к прошлому, относительно сильные либеральные и социалистические убеждения.

Больше всего путешественника зачаровывала национальность институтов, заимствованных из Европы или Америки, которую он наблюдал в Токио, Гонконге, Сайгоне или Калькутте. Япония, не испытывавшая до 1945 года иностранного доминирования, отправляла в разные страны своих юристов, писателей, государственных служащих. Большинство японских профессоров говорили на одном иностранном языке, не всегда на одном и том же. Среди западных ресторанов Токио были французские, немецкие, английские или американские, а политические учреждения или научные школы носили отпечаток Франции, Германии, Великобритании или Соединенных Штатов. Ничего подобного не было в Индии, где западное влияние отмечено только британской культурой. Индийские интеллектуалы английского воспитания совершенно по-другому реагировали на политику, чем те, кто испытал на себе французское или американское воздействие.

Французское влияние увеличивало количество революционеров. Культ революции, склонность к возвышенной абстракции, пристрастие к идеологии и равнодушие к неблагодарной действительности, командующей судьбами коллективных сообществ, – именно это является заразительными добродетелями или пороками. Интеллектуалы, приученные к таким условиям, часто бывают одновременно и французами и националистами. Наша культура вызывает нетерпение, которое рождается из контраста между тем, что есть, и тем, что должно быть, между чрезмерностью амбиций и консерватизмом нравов, во имя высшей свободы она даже готова подчиниться строгой дисциплине.

Американское влияние рискует другими методами привести к аналогичным результатам. Оно не учит тому, что «нет врагов с левого фланга», или тому, что капитализм есть само по себе зло. Но оно распространяет безграничный оптимизм, принижающий прошлое и побуждающий считать институты сами по себе разрушающими коллективное единство.

Соединенные Штаты сегодня слывут защитниками, противостоящими коммунизму. Так или иначе доказываемая необходимость холодной войны иногда их отбрасывает в оборону, противоречащую тому призванию, которое сами американцы объясняют, выражая его в знаменитой формуле «правительство народа, избранное народом и для народа». Все традиционные иерархические общества неравенства осуждаются этой формулировкой, которая с доверием относится к людям, но не к власти, учит распределять власть, усиливать профсоюзы, местную или провинциальную администрацию. (В Японии оккупационные власти дошли до устранения государственной полиции.)

Американское влияние не пытается рассеять то, что на родине составляло слабость государства, силу профессиональных групп, отсутствие религиозного единства, сравнимого с силой, процветание, сплоченность коллективного сообщества: псевдоединодушное согласие с американской родиной, гражданское чувство человека, уважение прав личности, не догматичная религиозность в сочетании с прагматизмом, доведенным до культа эффективности. За недостатком веры или этих позиций оптимизм Просвещения, провозглашавшего равенство людей и право на счастье, созданного тем же вакуумом как в отдельной душе, так и в обществе, подталкивает к коммунизму против аmerican way of life, а не к дальнейшему развитию французской идеологии.

Британское воспитание – менее идеологическое, чем французское, менее оптимистичное, чем американское, не отталкивает интеллектуала того же уровня. Оно скорее создает обычаи, чем выбирает доктрины, и скорее порождает желания подражать опыту, чем воспроизводить язык. Поклонник Великобритании хотел бы, чтобы парламент Нью-Дели походил на Вестминстер. Я не думаю, что хотя бы один интеллектуал мог бы мечтать о собрании, сравнимом с ассамблеей дворца Бурбонов. Ученики британцев переносят образец на реальность, ученики французов – на западную идеологию. Но реальность всегда более консервативна, чем идеология.