Опиум интеллектуалов

Средневековая Европа знала скорее клириков, чем интеллектуалов. Многие образованные люди объединялись в церковных учреждениях, среди которых были и университеты. Даже светские люди, профессора университетов не вступали в дискуссии со служителями установленной и признанной духовной власти. Постепенно формировались различные категории современной интеллигенции: юристы и чиновники зависели от монархии, ученые были вынуждены защищаться против догматических знаний за право свободного исследования, поэты и писатели, вышедшие из буржуазии, искали покровительство у великих, они могли жить своим пером и благосклонностью публики. Столетиями различные типы интеллектуалов – переписчики, эксперты, просвещенные люди, профессора – эволюционировали к светским знаниям, завоевавшим сегодня полное признание. Сочетание в одном человеке физика или философа и священника в наши дни воспринимается как курьез. Конфликт между духовенством и интеллектуалами или между духовной властью веры и властью разума приводит к некоторому примирению в тех странах, где Реформация прошла успешно. Гуманитаризм, социальные реформы, политические свободы не противоречили христианским посланиям. Ежегодный съезд британской лейбористской партии начинается с молитвы. Во Франции, Италии, Испании, несмотря на христианское демократическое движение, партии, опирающиеся на идеалы века Просвещения или социалистические идеи, по сути, противостоят церкви.

Отношение интеллектуалов к правящим классам носит двусторонний характер. Чем больше первые отдаляются от проблем, волнующих тех, кто правит, руководит, создает богатства, тем больше «делающие деньги» или прибыль дают волю ненависти или антипатии «труженикам слова». Чем больше привилегированные восстают против притязаний современных идей и убеждений коллективных сообществ и экономического прогресса, тем больше интеллектуалы склоняются к диссидентству. Кроме того, на их суждения о людях дела влияет то, насколько престижным в обществе считается быть человеком идей.

Благодаря двойному успеху Реформации и революции в XVI и XVII веках, британская интеллигенция не находится в перманентной борьбе ни с церковью, ни с правящим классом. Она регулярно поставляет из своих рядов нонконформистов, без которых ортодоксы в зародыше задушили бы всякую критику ценностей и институтов. Но британская интеллигенция была в своих спорах ближе к знаниям и фактическому опыту и менее склонна к метафизике, чем полемика интеллектуалов континентальной Европы, особенно во Франции. Деловые люди и политики в достаточной мере были уверены в себе, чтобы не испытывать по отношению к писателям или профессорам ни чувства неполноценности, ни явной враждебности. А интеллектуалы со своей стороны не были изолированы от богатых или могущественных людей, они заняли свое, пусть не первое, место в элите и вряд ли задумывались о полном ниспровержении существующего порядка. Они часто сами принадлежали к правящему классу. На требования реформ довольно быстро отвечала сама политико-экономическая система, что позволяло не ставить вопрос о ее сломе.

Во Франции на протяжении всего XIX века государственный строй никогда не был поддержан единодушно, еще долго продолжался спор традиций и революционных идей. Обычно интеллектуалы составляли оппозицию по привычке и тогда, когда парламентские институции оказывались подорванными монархией, и когда принципами демократии воспользовался Бонапарт, и когда республика казалась слишком благосклонной или слишком враждебной к социалистам.

Но любой кризис 1934 или 1940 годов вновь вызывал утихнувшие споры. В 30-х годах пошатнулась даже Великобритания. Но, столкнувшись с экономическим кризисом, британские или американские интеллектуалы испытали диссидентские искушения революции и миража советского рая. Но и коммунизм, и фашизм остались там маргинальными явлениями, тогда как во Франции они были в центре горячих дискуссий. И в который раз страна и ее повседневные проблемы были забыты ради споров по поводу идеологических бредней.