Опиум интеллектуалов

Термины, в которых мыслят политики, происходят из традиций каждой нации. Во всех западных странах можно найти одни и те же доктрины или те же самые идеологические смешения: консерватизм, либерализм, социальный католицизм, социализм. Но видоизменяется распределение идей между партиями[82], политические игры или философские основы не были одними и теми же. Экономический либерализм – свободная торговля, невмешательство государства в производство и в товарообмен – большей частью был связан с социальным консерватизмом во Франции, чем в Англии, он скорее стремился воспрепятствовать социальному законодательству, чем ликвидации отсталых предприятий сельского хозяйства и промышленности. С другой стороны Ла-Манша не было расхождения между демократией и либерализмом, парламентом и республикой. Идеи, может быть, аналогичные по своим последствиям, во Франции были выбраны из словаря философии утилитаризма, в англо-саксонских странах – в терминах абстрактного рационализма с якобинской интерпретацией прав человека, а в России – на языке гегельянских или марксистских традиций.

Если смотреть под другим углом зрения, интеллектуалы так же тесно связаны с национальным сообществом: они особенно остро переживают судьбу своей родины. Немецкая интеллигенция времен императора Вильгельма была в основном лояльна режиму. Университетские профессора, стоявшие на верхних ступенях иерархии элит, более высоких, чем деловые люди, меньше всего были революционерами. За некоторым исключением они безразлично относились к проблемам строя, монархии или республики, которые так страстно волновали их французских коллег. Осознание социальных проблем, которые в Германии стояли более остро, чем во Франции, толкало их на поиск реформистских решений в рамках империализма и капитализма. В университетах было мало марксистов, они в основном относились к маргинальной части интеллектуалов. Поскольку немецкие писатели и художники в отличие от Франции имели более низкий статус по сравнению с профессорами, они были менее интегрированы в правящий режим. Особенно типичен контраст между двумя странами: поддержка националистов большинством немецких преподавателей и склонность к левым силам большей части французских профессоров.

Позднее, при Веймарской республике, среди большей части интеллигенции возникло диссидентство, основой которого была квазиэстетическая враждебность по отношению к заурядному режиму, управляемому людьми из народа или мелкой буржуазией, и в основном унижение, которое стало причиной краха страны. Рабочий и крестьянин ощущают удар, нанесенный независимости и процветанию страны, интеллектуал более чувствителен к подрыву национального престижа. Он может считать, что его не волнует собственное благосостояние или сила (но сколько останется во Франции сталинистов, если бы у СССР было в десять раз меньше дивизий?), но почти никогда национальная слава, так как от нее частично зависит сила воздействия его творений. До тех пор пока его родина имеет сильную армию, он старается не замечать этой связи, но он едва ли смирится с неизбежным в тот день, когда дух истории, а вместе с ним и центр власти перемещается в другую интеллектуальную среду. Интеллектуалов больше страшит гегемония Соединенных Штатов, чем простых смертных.

Влияние национальной судьбы на взгляды интеллектуалов иногда проявляется в экономической сфере. На безработицу, замедление карьерного роста, сопротивление прежних поколений или иностранных хозяев бо́льшая часть интеллигенции реагирует с большей страстью, чем другие социальные категории, потому что она подпитывается более высокими амбициями и располагает более широкими возможностями действия. Она искренне негодует против несправедливости, бедности, притеснений, жертвами которых являются люди: и как не возвысить свой голос, когда это касается их самих.

Достаточно перечислить ситуации, при которых образованные люди чувствуют себя обманутыми, чтобы вновь обрести в ХХ веке революционную ситуацию. Великая депрессия, случившаяся через десять лет после поражения, в Германии выгнала на улицу десятки тысяч кандидатов на полуинтеллектуальные рабочие места: казалось, что единственный выход – это революция. Монополизация французами рабочих мест в Тунисе и Марокко вызывает горечь у арабских интеллектуалов, окончивших французские университеты, и ведет их прямо к мятежу.

Там, где прежние правящие классы – землевладельцы, богатые торговцы, вожди племен – приберегают для себя практически монополию на власть и богатства, образуется диспропорция между тем, что обещает рационалистская западная культура, и тем, что предлагает реальная жизнь, между устремлениями дипломированных интеллектуалов и их возможностями. Постепенно это вызывает страсти, которые обстоятельства направляют против колониального господства или против реакции в сторону национальной или марксистской революции.