Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Не для того он направился в Сицилию, чтобы подарить ее Савойскому дому. Ради освобождения Италии он не поберег своей личной свободы и принял горький удел — повиноваться монархическому Пьемонту. На время он подчинился главной задаче и принимал решения, сообразуясь только с тем, что соответствовало его пониманию дел. Но как изменился масштаб этих дел и этих решений! В былых военных кампаниях он мог обозреть любое поле боя — стоило лишь подняться на удобную высотку. Теперь он уже не мог все видеть в бинокль: громадный остров стал полем боя. Войска, разделенные горами. Флот. Королевские дворцы Неаполя и Турина. Парламенты Лондона и Парижа. Теперь, когда он от имени короля объявил себя временным диктатором освобождаемых территорий, ему надлежало оставаться сильным не только в сражениях, но и в сдерживании бунтарских страстей крестьянской вольницы. Земельная реформа вызывала негодование аристократической Италии, и надо было остерегаться нанести ущерб объединительному движению. Он оказался в центре бурного столкновения враждебных интересов.

Все в нем волновалось. Он седеть стал. Росло день ото дня недовольство собой. Ход событий не давал ответа.

Интриговали все: и сицилийские сторонники всенародного референдума, который мог бы привести к абсолютной независимости острова, и проповедники немедленной аннексии, то есть присоединения Сицилии к Пьемонтскому королевству. В две-три недели происходили ошеломляющие перемены взглядов: феодалы веками боролись за свой островной суверенитет, а тут вдруг объявляли себя адептами присоединения к Турину. И тогда он стучал кулаком и кое-кого выгонял за дверь. Ведь он-то не имел иной мысли, кроме как разбить войска Бурбонов, стоявшие на пути в Неаполь, и далее идти «вверх по сапогу» — в Рим, к полному и демократическому объединению всей Италии. Ради этого он хотел стоять в стороне, отгораживался от всех политических махинаций, инстинктивно чувствуя, что то́, что считают его слабостью, — политическая наивность и прямота — составляет его силу. А удавалось ли?

В сущности, кем он был в глазах народа? Свой человек. Он мог усесться на корме с волонтером за плохонькие шахматы, где едва отличишь белые деревяшки от черных, и по-мальчишески кричать своим пешкам: «Аванти!» Он умел рассмешить бойцов, когда они в садах Барчеллоны, не поняв, откуда стреляют, поддались панике. Он остановился, прислушался к карканью ворон: «Ишь какая дикция! По-французски лопочут!»

И за эту простоту и доступность — и, конечно, за удачливость — ему платили безоглядной любовью. Он давно заметил, что за ним незаметно следят. Так было десять лет назад под Веллетри, когда его подмяла упавшая лошадь и к нему сбежались со всех сторон. Так и теперь — под Милаццо, — когда молодые, безусые мальчишки окружили его, чтобы заслонить, никто не дорожил собственной жизнью. Почему? Каждый в отдельности не понимал, почему рвется на выручку, но все, вместе взятые, они понимали: он под надежной охраной народа. Он заранее знал о всех передвижениях противника, потому что повсюду женщины, даже дети следили за проклятыми бурбонцами, и Гарибальди мгновенно получал те сведения, какие и за большие деньги не мог раздобыть враг.

Да, так было.

Но когда он вышел ночью один из дворца Преторио на безлюдную площадь и старый солдат, охранявший баррикады, спросил его: «Что не спится, генерал? О чем задумался?» — он смутился и, подтягивая сапоги, не смог ответить. Не знал ответа. Молниеносно принимавший решения в атаках, он от хорошего человека отошел молча со стесненной грудью. Там, за морем, в далеком Турине, плел свои гениальные интриги всесильный Кавур, а здесь, в ночном безмолвии освобожденного города, он, как пленник собственных решений, признавался себе, что ради национальной победы служит династическим интересам, хочет воспользоваться королем, чтобы потом избавить людей от него, да и от всех королей мира. Но разве не так же Кавур хочет воспользоваться им, республиканцем? Цель оправдывает средства? Сегодня — может быть. Но его мучило, что это безнравственно, что это ложь.

Тринадцатого июня он написал прокламацию к сицилийским крестьянам.

Четырнадцатого июня издал декрет.

Не с этого ли началось? Диктатор распускал по домам добровольческие повстанческие отряды. Он торжественно благодарил «пиччотти» за их боевую помощь. В два приема десятки тысяч бунтующих крестьян выслушали призыв вернуться к мирному труду на полях и были возвращены в родные селения. Сперва — в возрасте от тридцати до сорока лет, а через четыре дня — и остальные. Конечно, поля не могут оставаться неубранными. Но он-то прекрасно знал, кому при этом уступает, — тем, кто за спиной Кавура больше чужеземцев страшится плебейской революции. Он понимал, что в войне с Неаполем крестьян рано или поздно сменят регулярные войска Пьемонта. Но это уже будет конец. Там генералы, офицеры — те же сынки аристократов, предки которых когда-то украли пашню у пахаря и теперь не захотят потесниться. И он должен заставить молчать свое чувство: ведь без Пьемонта ничего не удастся!