Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

В круглой комнате — будуаре бежавшей хозяйки замка, где по стенам висели портреты под гербами и медальонные миниатюры бабушек в пудреных париках, — рассаживались за общим столом офицеры в красных блузах — начальник штаба Сиртори; кадровый военный Энрико Козенц, больше похожий на врача со своими тоненькими железными очками и узкой бородкой; и солдат Абба, взявший на себя обязанность историографа экспедиции; и моложавый Медичи; и раненый Биксио с рукой на перевязи. Раньше были братья, теперь, гляди, бригадные и дивизионные генералы. Они обрели самостоятельность. И не все ему нравилось в их взглядах и поведении, в особенности отношение к крестьянам. Но и они не всегда его понимали. Его намерения были кристально чисты, идеи — смутны. Все чувствовали у него отсутствие отчетливой политической программы. Но сейчас, после боя, им не до того: за круглым столом собрались голодные и насыщались плотно, по-солдатски. Руки генералов быстро работали, накручивали на вилки витки спагетти, подпирали краюхами хлеба деревянные ложки с фасолью; оливковое масло стекало по бородам.

Вино из бутылки разливал гарибальдийский монах отец Гавацци: он дотягивался длинными руками и до глиняных кружек и до венецианских бокалов. Горластый, речистый, огненная борода упрятана аккуратности ради под рясу и еще засунута для верности под красную блузу. А на голове каскетка: к чему щеголять тонзурой?

— За тобой, Пеппо, иду хоть в преисподнюю, потому что ты за целостную Италию, как за святую троицу! — провозглашал монах. — Ты за единство! Символ и ипостась! А этот туринский граф, богопротивный пузан, хлопочет о каком-то конфедеративном устройстве государства. Союз ему нужен, да только узок наш апеннинский сапожок для такого союза! Мозоли с ним наживем!

Гарибальди любил послушать за столом его тосты, похожие на проповеди.

— Что такое его кон-феде-рация? Пусть, кто уже выпил, объяснит! А это вот что: смесь короля Пьемонта с римским папой, к ним подмешаем герцога тосканского с неаполитанским щенком Франческино Бамберино да еще в придачу императора австрийского, он будет представлять Венецию! Вот так рвотное пойло, нечего сказать! — Гавацци осушил одним духом свою кружку. — Не надо нам такого союза! В давние времена отцеубийц зашивали в мешок с петухом, собакой, обезьяной и змеей!

Генералы хохотали. Гарибальди молча чокнулся с монахом, в широкий рукав рясы пролилось вино, монах не заметил, хохотал громче всех. Гарибальди встал.

— Я прочитаю вам письмецо из Турина. — Он отставил кружку и даже не заметил наступившей сразу почтительной тишины.

В том, как он, надев очки, по-простецки запустил руку за пазуху и, вынимая, примял королевский рескрипт, чувствовалась царственная небрежность плебея. Гарибальди читал невыразительно, как какой-нибудь черновик, скрадывая этим высокий слог послания.

— «Генерал, — бормотал он. — Вы знаете, что я не одобрял вашей экспедиции и оставался абсолютно чуждым ей… В случае, если неаполитанский король согласится на полную эвакуацию своих войск из Сицилии… и если сицилийцам будет дана свобода избрать такое правительство, какое им желательно, — мне кажется наиболее разумным отказаться от дальнейших враждебных действий в отношении Неаполитанского королевства. Если вы другого мнения, то я оставляю за собой свободу действий и воздерживаюсь от каких бы то ни было замечаний по поводу ваших планов».

— Хорош гусь его величество!.. — прервал чтение монах. — Остров-то уже очищен! Ишь чего не приметил…

— Намекает на плебисцит: пусть, дескать, сицилийцы сами определяют свою судьбу, — сказал Сиртори. — Для этого и прислали к нам Ла Фарину. С помпой, на военном фрегате. Для этого он и газетку основал в Палермо под недвусмысленным названием: «Присоединение».

— Но стиль-то, стиль благостный: «чтобы положить конец войне итальянцев против итальянцев…» Знает, кому пишет, — заметил историограф.

— Слушайте. Дальше следуют лесть и комплименты. — Гарибальди снова приблизил бумагу к глазам: — «Генерал! Последуйте моему совету, и Вы увидите, что он полезен для Италии, перед которой Вы умножите свои заслуги, показав Европе, что, так же как Вы умеете побеждать, Вы умеете хорошо распорядиться победой…» — Он снял очки и внимательно оглядел офицеров. — Тут уже и для вас намек, генералы: «Хорошо ли распорядитесь своей победой?»

— Сочинял Кавур, — бросил Биксио и поправил руку на перевязи. — Без Европы не обошелся.

— Европе, значит, покажем, как мы распорядились победой, а перед неаполитанским крестьянином будем краснеть? — Гарибальди сложил королевское послание вчетверо, небрежно сунул за пазуху. — Кем только не пришлось мне побывать в жизни, даже гуртовщиком. Но предателем не бывал! Отказаться прийти на выручку неаполитанцам означает ничего не дать голодным. Не оставить даже глаз, чтобы плакать.

Все молчали, глядели в сторону — здесь была болевая точка всех раздумий этих дней. Вот оно — пьемонтское давление! Под незримым влиянием спекулятивного ума Кавура находились уже не только лжепатриоты из лафариновской газетенки, но и честные головы близких соратников.