Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Неужели снова упустить победу?

На заседании временного правительства в Палермо встал человек мужественный и честный — рабочий-конопатчик, вожак портового района Джованни Коррао. Заговорил:

— Крестьяне не понимают, что такое лозунг единства. Им нужно избавиться от Бурбонов, но лишь для того, чтобы по жребию делить поля. А вы, кажется, собираетесь предложить им свергнуть одну монархию, чтобы заменить ее другой? Крестьяне спрашивают: к чему же тогда итальянское знамя? зачем же было начинать?

В немногих словах он высказал главное — говорил просто, на сицилийском диалекте, безо всякого итальянского витийства, без либеральных фиоритур и неумеренной жестикуляции. И Гарибальди воспринял его короткое выступление как свое собственное. Он сам так думал. Но когда он осторожно обвел взглядом своих офицеров, он не заметил в их глазах признаков восторга. Выходя с ним из зала, его друг, с которым, вроде бы, в походах пуд соли съел, пробурчал:

— Разделить землю без капитала? Все равно что дать бутыль без вина. Нет. Пеппино! Передай землю тем, у кого есть деньги…

Деньги.

Но ведь не было страны, где нищета была бы ужаснее! В Сицилии он спал и в лачугах и во дворцах — где ночь застанет после боя. Его глаза видели жуткую нищету, а рядом виллы магнатов. Всей душой, хотя и с замкнутым ртом, он оправдывал ярость повстанцев, сжигавших поместья своих вековечных господ: за этим бунтом вставали столетия жизни под бременем обид и насилия.

И, не находя ответа, он рвался из зала совещаний в огонь боя. Он уставал. На тыловых дорогах предпочитал коляску. Короткие часы душевного покоя. Уж не состарился ли он? «Нет, я молод, еще молод! Каких-нибудь пятьдесят три…» Под удары копыт по кремнистому ложу дороги он дремал и даже похрапывал, покачиваясь в лад рессорам, утомленный зноем, но мгновенно пробуждался, когда адъютант ему показывал:

— Вот здесь, генерал, надо бы дневку.

На высокой горе тесное скопище каменных домов тринадцатого-четырнадцатого столетий. Еще один городок с плоскими кровлями, цитаделью и собором. Купол горит на ослепительной синеве неба. Вокруг сады и виноградные плантации. Кажется, все мертво, собаки не брешут… Но шумная жизнь тотчас закипала под сумрачными сводами средневековых дворцов, она выплескивалась и на площадь. Гарибальди предлагал вынести столы.

Как много того, что надо сделать при дневном свете.

Все жители, от старых до малых, собирались вокруг него. По совету толпы, диктатор тут же карал взяточников, воров, смещал и назначал чинов местной власти. Из окрестных усадеб спешили аристократы, торопясь на встречу с дарителем новых привилегий, а может — ужасной казни. Им вежливо предлагали смешаться с простолюдинами, а когда они поднимали робкий голос протеста, Гарибальди сухо говорил: «Примем во внимание». Что бы это значило? Он просто им не доверял: «Протяни им мизинец…»

Сопровождаемый всеми, он отправлялся в богадельню и выискивал стариков из числа нищих, но радикально мысливших.

— Вы нам нужны. Идите помогать нам.

В один и тот же час во всем городке собирали оружие и вылавливали беспризорных мальчишек, сирот, чтобы помыть их, накормить и вечером уложить спать в только что открытом приюте.

Он обедал в харчевне, разъясняя крестьянским вожакам смысл своих декретов — о снятии налога на соль, на помол зерна, об учреждении школ, об изгнании иезуитов. И хотя в городке иезуитов не находилось, кое-кто из стариков лез целовать руку.

Гарибальди мягко отнимал ее:

— Ты забыл, отец: целование рук отменено декретом…

Ночью в брошенном барском доме досаждали насекомые.

А на следующий день он настигал одну из дивизий, ведущую бой, и, хромая, карабкался по камням, задыхаясь, кричал:

— Аванти! Аванти!

Ободрял раненых.

На захваченных позициях его догоняли из Палермо фельдъегеря временного правительства. Однажды он получил таким образом и распечатал, еще даже не умывшись, пакет с пышной сургучной печатью. Это было послание его величества короля Пьемонта Виктора Эммануила. Гарибальди пробежал его глазами, нахмурился, захотелось сразу прочитать товарищам, но он издавна уважал усталость бойцов — пусть сначала поедят.