Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

Штаб Сиртори разместился напротив церкви Санта-Агата. На большом дворе были выстроены по ранжиру сотни пленных бурбонцев. Гарибальди, обходя их ряды, был участлив и внимателен. Адъютанты составляли списки желающих воевать на стороне народа. Легкораненых тут же собирали в колонну. Сиртори предложил конфисковать под военный госпиталь опустевший Дворец иезуитов.

— Хорошая мысль.

— Надо закрыть все монастыри, их земли разбить на участки, раздать крестьянам…

Странно знакомый голос.

Гарибальди обернулся. Говорил старый человек, даже дряхлый на вид, но добродушный, в черном фраке, с трехцветным шарфом через плечо. Он бесцеремонно посмеивался, отвечая прищуренным взглядом на взгляд Гарибальди. Это был ученый артиллерист Дзамбеккари — тот самый, кого когда-то молодой моряк навестил в крепостной тюрьме Санта-Крус, с кем потом встретился в дни обороны Рима. Они обнялись и, крепко держа друг друга за плечи, пошли к коляске. Вот человек, с которым можно быть откровенным. Но сегодня и с ним не хотелось. Он предоставил старому другу болтать что попало, и, пока они катили вдоль дубовых рощ и вечнозеленых кустарников общественного сада Виллы Реале, неугомонный болонец многое сообщил. Говорят, рассказывал он, пьемонтские регулярные полки готовы перейти границы папских владений с севера, их поведет генерал Фанти; говорят, что Франциск II хочет бежать из Гаэты в Триест и отдать свой флот в распоряжение Австрии.

— Ну, опоздал мальчик, — заметил Гарибальди.

— Говорят, мальчик увел с собой за реку Вольтурно пятьдесят тысяч самых отборных солдат; говорят… — Дзамбеккари на секунду запнулся. — Говорят, Кавур замышляет передать командование над волонтерской армией из рук твоих, Гарибальди, в руки Медичи или Козенца…

— Или Тюрра, — поправил Гарибальди.

Неаполь гулял. Казалось, в общественном саду сегодня сошлись все влюбленные. Но в аристократическом предместье, по пути в Геркуланум, целый квартал безмолвствовал — заколоченные окна. Богатые семьи уехали вслед за королем. У кованых чугунных ворот старинных особняков шушукались и враждебно косились на проезжавшего Гарибальди дворецкие, писаря, секретари, садовники, вся барская дворня, оставшаяся нынче без прокормления. Гарибальди слушал Дзамбеккари и вспоминал встречи с ним — то в горной столице Гонсалвиса, то на холмах Джаниколо… А пинии со своими круглыми чашами, черными на ясном вечереющем небе, бежали мимо, мимо. И навстречу бежали по аллее мимо, мимо мулы, украшенные алыми помпонами. И отчего-то было грустно, непривычно грустно в этот праздничный день. Хотелось молчать. Или петь печальную песню уру. Но Гарибальди сбросил с себя эту дурь.

— Говорят, Мадзини стремится в Неаполь, — сказал Дзамбеккари.

Гарибальди промолчал. Спустя минуту заметил:

— Я приму его как брат брата.

Коляска докатилась почти до крепостного рва. Адъютант предложил повернуть — дальше, пожалуй, опасно, еще не все ушли бурбонцы…

— Давай повернем, — согласился Гарибальди. — Я что-то устал с дороги. Хочу домой.

— Где же твой дом теперь, Пеппино? — спросил Дзамбеккари.

Гарибальди рассмеялся:

— Дворец Форестьери.

За темными окнами дворца Форестьери стреляли шутихи, и было видно, как перекликаются с городом фейерверки дальних кораблей на рейде. За окнами на площади люди болтали, смеялись и ели у лотков дымящееся варево. Кто-то играл на гитаре.

Гарибальди отошел от окна, сел на кровать в нерешительности.

В этот час во всех кафе освобожденного города солдаты и офицеры за тесными столами пили прямо из бутылок и стучали ложечками по блюдцам, требуя новых порций мороженого. Калабрийцы в высоких шляпах, увешанных шнурками и лентами, пили коньяк. Французы горланили вокруг чаши с пылающим пуншем. Пожилой зуав орал в одиночку за своим столиком, уставясь в потолок.

В этот час в маленьком народном театре Сан-Карлино уже изображали Гарибальди: он въезжал в Неаполь, как некогда Христос в Иерусалим — верхом на осляти. И гарибальдийцы ломились без билетов в двери театра.

В этот час на многолюдной площади, взгромоздясь на памятник какому-то Бурбону, коренастый монах с курчавой черной бородой, богохульствуя, проповедовал толпе свободу, и сабля приподнимала угол его пыльной сутаны:

— Итак, падите же во прах перед грозной десницей карающего вас — святой отец неумолим! Он не простит вам того, что вы отворили ворота Неаполя вашему избавителю. Во гневе своем святой отец забудет, что тот, кто открыл ворота Неаполя, мог, подобно Самсону, и приподнять их на рамена свои, если б увидел их запертыми… Взгляните на меня, и вы увидите, что ни отлучение святого отца, ни гнев божий нимало не повредили моему здоровью, даже аппетит мой не пострадал, и я заел его грозную буллу отличным блюдом спагетти и запил бутылкой каприйского, которое вовсе не показалось мне кислым…

Лев Мечников с нечаянно вновь обретенным другом Марио тянулся на цыпочках за спинами хохотавших зевак, любуясь монахом.

В этот час король Неаполя одиноко ужинал в Гаэтском замке, и ему казалось, что мало свечей на стенах и это уже изгнание.