Опоясан мечом: Повесть о Джузеппе Гарибальди

И за глотком чентерби следует каскад рассуждений о том, что почти двадцать столетий слова евангелия, хотя уже и окаменев, сформулировали все моральные pro u contra в поисках спасения человечества. Пятьдесят поколений приходили и ушли, не найдя покоя и отдыха. И какое нагромождение соборов и казематов, дворцов, монастырей и пастушеских лачуг возникло из одной Нагорной проповеди! К евангелию обращали взоры жестокие инквизиторы и святые еретики, рабовладельцы и плебеи… Но муки Христа в Гефсиманском саду не могли освятить все проказы блудливого ума, всегда искавшего одну догму, чтобы укрыться за ней, поставить ее на потеху разврата и чревоугодия…

— Мадзини хочет встретиться. Банди сказал: Мадзини ждет конфиденциальной встречи, — неожиданно прерывает разговорившегося писателя его собеседник. — Приму, конечно, хотя… Знаешь, Сандро, сейчас меня спасает одно недовольство собой… Этот темный ханжа из Катании придумал не так уж глупо: «Убирайся, Гарибальди!»

— Что ты говоришь, Пепе!

— Я должен был стать во главе крестьянского движения. Либо уйти.

Джузеппе Банди, близкий друг Мадзини и Гарибальди, бывший их связным по поручению Генуэзского комитета, свел их уже следующим утром. Он верил в успех этой встречи, потому что слышал, как Гарибальди, узнав о приезде Мадзини, сказал: «Я приму его, как брат брата».

Над Неаполем сеялся мелкий дождь, порывами переходивший в теплый ливень. Мадзини приоткрыл дверь кабинета диктатора, просунув вперед мокрый зонтик. Он вошел, как заговорщик, но был грустный, тихий. Сказал, что в Неаполе он просто так: посмотреть захотелось. Плохо одет, худой и бледный.

Они расцеловались.

— Садись… Зонтик в угол… Ты уже проголосовал?

Скиталец с мрачным, мучительным лицом не дал даже минуты для шутки. Он заговорил так, будто хозяин кабинета и двух Сицилий может прогнать его за недосугом и что-то важное останется недосказанным.

— Я пришел напомнить тебе, Гарибальди, что ты ведешь турнир великодушия и благородства с подлецами. Не думаешь ли ты, что усач будет считаться с великим вкладом демократических сил и даст Италии демократические гарантии?

— Давай будем вести спор на почве фактов, — сказал Гарибальди нахмурившись. Заранее обескураживала грустная мысль: «Меня и так мучит совесть. Зачем мне этот приехавший издалека собеседник?»

— Факты! — воскликнул Мадзини. — Прагматики всегда ссылаются на факты! Или даже сочиняют их. Неоспоримый факт, что Кавур воспользовался твоим обаянием, а ты не сумел использовать свою огромную популярность и примирился с гнусной действительностью фактов. Ты страстный человек, герой народных легенд, но ты слабый политик, ничтожный политик… — Он хлестал словами, как бичом. — А ты мог бы…

— Что я мог больше того, что сделал?

— Провозгласить республику!

Гарибальди встал и молча раскрыл мокрый зонтик, распялил в углу на острых спицах, чтобы дать просохнуть. Он это сделал машинально, не думая. Когда он взглянул на Мадзини, перед ним у окна стоял, повернувшись сутулой спиной, человек, начавший работать темной ночью, еще до рассвета. Три десятилетия… Он и сейчас был центром всей активной помощи освободительной войне. Вдруг Гарибальди вспомнил, как в Альпах, на границе с Швейцарией, перед тем как уйти в новое изгнание, этот человек снял шляпу с пером, оперся ногой на камень и так стоял, прощаясь с Италией.

— Ты развалил «Партию действия», — безжалостно произнес он своему былому духовному вождю. — Вечно смешиваешь осуществимые цели с утопическими. Живешь в прошлом…

— И в будущем, — не обернувшись, отпарировал Мадзини.

— Пойми, у нас нет регулярной армии. Нет ружей…

— Кинжал добывает ружья, — точно пароль, властно откликнулся Мадзини.

— Ты хочешь бесцельного пролития крови. Мало тебе братьев Бандьера, Пизакане, Орсини! Всех святых мучеников Италии…

— Идеи быстрее созревают, если кровь мучеников питает их…

За окнами нарастал шум толпы. Валила демонстрация с трехцветными флагами в честь избранного короля Италии… Кричали ликующими голосами… Мадзини смотрел из-за закрытых жалюзи на море дождевых зонтов.

— Смерть Мадзини! — слышались хмельные голоса. — Да здравствует его величество Виктор Эммануил! Смерть Мадзини! Смерть! Смерть!

Да, за окнами городская чернь, купленная даровым вином, требовала смерти Мадзини. Он покачал головой. Он достал сигару, лихорадочно повертел ее, показал Гарибальди — на ней стояла фабричная марка: «Кавур».

— Ты слышишь: они кричат «Да здравствует единство Италии и смерть — мне». Смерть тому, кто первый провозгласил тридцать лет назад то, что они выкрикивают. Они пьяны дикой радостью и ликованием. Значит, мы хорошо поработали на этой земле. Я не вижу их лиц под зонтами, но я знаю — эти лица, кричащие, озверелые, несут на себе отпечаток перста божьего!

Он был красноречив, как буря голосов за окном. Но вдруг ослабел. Может, оттого, что увидел распахнутый ворот и непричесанные седые кудри Гарибальди? Ласково сказал:

— В море уже холодно. Смотри не простудись на палубе.

Банди, подстерегавший за дверью, с горечью отметил, что Мадзини вышел от Гарибальди меньше похожим на брата, чем когда входил.