Opus Dei. Археология службы

Именно в этом контексте следует рассматривать решение Амвросия – на первый взгляд, произвольное – назвать De officiis ministrorum[117] свою книгу о добродетелях и обязанностях священников, тем самым положив начало множеству трактатов, которым – от De ecclesiasticis officiis Исидора до Liber officialis Амалария из Меца, от Summa de ecclesiasticis officiis Иоанна Белета и Mitrale Сикарда Кремонского до монументального Rationale divinorum officiorum Гийома Дюрана – суждено будет утвердить термин officium в качестве общего обозначения литургической практики Церкви.

2. Для археологии термина officium отправным является тот момент, когда Цицерон в своих непрекращающихся попытках выработать латинский философский вокабулярий решает перевести стоическое понятие kathēkon термином officium и назвать De officiis[118] книгу, которой, по ошибке или нет, суждено будет оказать долговременное влияние на западную этику. Сомневающаяся формулировка «по ошибке или нет» оправдывается здесь тем, что ни греческое понятие, ни предложенный Цицероном эквивалент не имеют никакого отношения к тому, что мы привыкли классифицировать как мораль, то есть как учение о добре и зле. «Мы не включаем обязанность ни в число благ, ни в число зол [officium nec in bonis ponamus nec in mali]», – категорически заявляет Цицерон в тексте, который он посвящает высшему благу (О пределах блага и зла, 3, 17, 58)[119]. Но речь даже не идет о понятии, которое принадлежало бы сфере права. De officiis не является ни трактатом об абсолютном благе и долге, ни трактатом о том, что люди юридически обязаны делать или не делать; это трактат, как уже предлагали, о devoir de situation[120] (Goldschmidt, p. 155) – о том, что достойно и что подобает сделать в зависимости от обстоятельств, особенно учитывая общественное положение действующего.

Поскольку теоретическая интенция трактата неотделима от стратегии перевода с греческого на латынь (semper cum graecis latina coniunxi … ut par sis in utriusque orationis facultate[121]: Об обязанностях, 1, 1), то лишь правильное понимание ее контекста позволит полностью понять его содержание и следствия.

Согласно Диогену Лаэртскому, первым, кто ввел термин kathēkon (в обыденном языке означающий «нечто надлежащее, подобающее») в философский лексикон, был Зенон, определявший его следующим образом: «надлежащее, по словам стоиков, – это такое дело, которое имеет приемлемое оправдание [eulogon … apologismon]: например, последование в жизни; таков, например, рост растений и животных, ибо здесь тоже можно усматривать kathēkonta» (7, 107; Диоген, с. 278, перевод слегка изменен). Стоики отличали kathēkon от того, что они называли katorthōma, – действие, совершенное правильно (то есть согласно благу). По сравнению с последним, которое, будучи действием согласно добродетели (kat’ aretēn energēmata), всегда является надлежащим (aei kathēkei) независимо от обстоятельств и поэтому называется teleion kathēkon, совершенным надлежащим, простые kathēkonta, которые подобают или не подобают в зависимости от обстоятельств, определяются как «средние» (mesa). «Далее, иные надлежащие являются постоянно надлежащими, иные – непостоянно. Постоянно надлежит, например, вести добродетельную жизнь, а непостоянно – задавать вопросы, давать ответы, прогуливаться и т. п.» (7, 109; Диоген, с. 279). В этом смысле средние надлежащие располагаются между правильными действиями и неправильными или заблуждающимися: «Есть правильные действия (katorthōmata), другие ошибочные (hamartēmata). Правильными являются: быть рассудительным, быть мудрым, поступать справедливо, радоваться, делать добро, быть довольным, благоразумно жить… Неправильными являются: поступать безрассудно, бесчинствовать, поступать несправедливо, быть в печали, бояться и воровать, и вообще делать противное правильному разумению. Ни правильными, ни неправильными являются: говорить, спрашивать, отвечать, ходить, уходить и т. п.» (Stobaeus, 2, 96, 18).