Орел-Девка

 Въ груди Валли было не лучше: тамъ царили такіе-же сумерки, та-же была сумятица, что и въ природѣ, только въ миніатюрѣ. Міръ Божій являлся ей такимъ мрачнымъ, безотраднымъ, какъ туманъ окружавшій ее, и Всевышній не изрекалъ среди этого хаоса: "Да будетъ свѣтъ!".

 Но вотъ, послѣ длинной вереницы недѣль, Онъ наконецъ произнесъ свое могучее, творческое слово,-- и первый лучъ свѣта, разорвавъ тучи, разогналъ ихъ направо и налѣво. Прекрасный, созданный Имъ міръ сталъ какъ-бы медленно, постепенно выступать изъ мрака хаоса: синія горы, долины, поля, лѣса, голубыя озера -- все это явилось передъ Валли такимъ свѣжимъ, новымъ, какъ будто оно разомъ, внезапно вышло изъ рукъ Творца,-- и ей казалось, что и она вотъ только теперь пробудилась къ настоящей жизни, какъ было когда-то съ праматерью рода человѣческаго, и что ей надо радоваться міру, такъ чудно-сотворенному Богомъ, который сотворилъ его не только для Себя, но и для прочихъ существъ, чтобы и они дѣлили съ Нимъ наслажденіе, радовались всему созданному.

 Развѣ можно, чтобы въ такомъ прекрасномъ мірѣ не было счастья? И неужели же Творецъ для того ввелъ въ него бѣдную Еву, оставилъ ее посреди пустыни, чтобы тотъ, для кого она была назначена, не могъ встрѣтиться съ ней, отыскать ее?... "О, туда, внизъ, въ долины! Довольно быть здѣсь, наверху!" прозвучалъ въ ней рѣшительный голосъ, и вдругъ неудержимо, буйно обнаружилась страстная жажда жить, любить, испытать наслажденія... Валли, въ страстномъ порывѣ, простерла руки надъ далекимъ міромъ, который, казалось, улыбался, залитый теплымъ солнечнымъ свѣтомъ...

 -- Валли, идемъ сейчасъ-же! Иди со мной -- отецъ твой померъ!

 Передъ нею стоялъ батракъ... Она такъ странно посмотрѣла на этого вѣстника, какъ будто только-что проснулась и ничего не понимала...

 Да не почудилось-ли ей это? Можетъ быть и батракъ этотъ и слова его -- только игра воображенія, а не воплощеніе порыва ея души, которая за секунду предъ этимъ такъ пламенно, дико жаждала счастья?

 Валли схватила батрака за плечи, какъ-бы желая осязать, убѣдиться, что передъ нею: живой человѣкъ или призракъ?

 Живой человѣкъ повторилъ сказанное имъ и прибавилъ:

 -- Съ ногой-то его все хуже да хуже дѣлалось, приключился огневикъ,-- ну, утромъ сегодня онъ и померъ. Хозяйкой теперь ты стала; Клеттенмайеръ кланяться велѣлъ тебѣ и, значитъ, поздравить.

 И такъ, все это была правда! Освободитель, провозвѣстникъ мира и свободы, стоялъ передъ нею живой, она видѣла его на яву!... Видно Господь нарочно показалъ ей такую свѣтлую, прекрасную картину міра, какъ будто желалъ сказать ей: "Вотъ, смотри: это все твое! Спустись съ горы и бери, что Я сотворилъ для тебя".

 Валли молча пошла въ свою хижинку, заперла дверь и, опустившись на колѣни, начала молиться. Такъ тепло, отъ всего сердца, она давно-давно не молилась. Вспомнила она отца, котораго уже нѣтъ... Онъ самъ лишилъ ее возможности полюбить его, какъ слѣдуетъ родной дочери, и заплакала она о немъ: горячія слезы такъ и полились изъ облегченнаго, примиреннаго сердца.

 Дѣвушка живо собралась и отправилась въ родимую сторонку, которая наконецъ снова стала для нея, по прежнему, роднымъ уголкомъ. И вотъ, вступила Валли на свою землю, вошла въ свой домъ. Старикъ Клеттенмайеръ встрѣтилъ ее у воротъ, но завидѣвъ еще издали, такъ возрадовался, что закричалъ что есть мочи и швырнулъ вверхъ шляпу. Кухарка, та самая, что года два тому назадъ нагрубила Валли -- всхлипывая, смиренно подала ей теперь ключи. Викентій ожидалъ Валли на порогѣ.

 -- Валли, заговорилъ онъ,-- ты жестоко со мной поступила, но я...

 Она не дала ему договорить и сказала спокойнымъ, но строгимъ тономъ:

 -- Слушай, Викентій, если я дурно съ тобой поступила, то пусть Господь и накажетъ меня за это, какъ будетъ Ему угодно; но я не могу раскаяться, не могу воротить того, что было, и не стану требовать, чтобы ты простилъ меня... А теперь... вѣдь тебѣ мои мысли извѣстны?-- ну, и оставь меня одну, прошу тебя.

 И не взглянувъ больше на Викентія, она вошла въ комнату, гдѣ лежалъ трупъ отца, и замкнула за собою дверь.-- Валли стояла передъ отцомъ, смотря на него совершенно сухими глазами: плакать она могла объ умершемъ отцѣ, оставившемъ уже бренную оболочку; но при видѣ холоднаго праха его, она не могла забыть, что эта неподвижная масса била, топтала ее и однимъ ударомъ грубо разбила и ее, и всю ея жизнь... Ни одной слезинки Валли не выронила, словно надъ трупомъ Штроммингера стояла каменная фигура.

 Она прошептала "Отче нашъ", не опустившись однако на колѣни. Какою Валли была предъ живымъ отцомъ -- неподвижною, сосредоточенною -- такою явилась она и къ мертвому, только теперь въ сердцѣ ея не было злобы: смерть примирила ее съ отцомъ.