Орган геноцида

– Предположим, что случилась засуха. Это я сейчас про то время, когда человечество еще не познало все выгоды сельского хозяйства. Люди обнаружили, что собираться в группы, любить друг друга и помогать, чтобы преодолевать невзгоды, намного выгоднее и стабильнее, чем предавать и подставлять. Кто знает: может, гены так эволюционировали; может, культура развилась, но, так или иначе, механизм способствовал адаптации к окружающим условиям. Но вот поселение разрослось, а тут вдруг случилась засуха, и еды на всех точно не хватит. Что делать? Если не отказаться от альтруизма, то община полностью вымрет, так?

Я начал понимать, к чему клонит Джон Пол.

– Значит, грамматика геноцида сыграла свою роль, когда стала заканчиваться еда?

– Да, – кивнул Джон Пол. – Она пережиток той эпохи, когда человек не мог контролировать количество пищи. У других видов для воздействия на всю популяцию используются феромоны и другие пахучие вещества. Однако у человека обоняние давно регрессировало. Из средств массового воздействия подходит только язык. У нас нет других средств передачи информации не от индивида к индивиду, а от индивида к группе.

Просвещенная жестокость.

Резня ради выживания.

Я дрогнул. Что мешает назвать обществом даже самое примитивное образование, если у него есть средства коммуникации и альтруизм? Эта самая грамматика геноцида не раздувает индивидуальный уровень агрессии. Джон Пол упоминал, что при нацистах сами евреи тоже говорили тем же самым языком. Получается, что грамматика воздействует не на индивидуума. Да, она заражает каждого конкретного человека, но проявляется функция модуля в обществе целиком. Система ценностей искажается в определенном направлении, и по пьяному воздуху разливается настроение грядущего геноцида и резни. Когда процесс достигает определенного порога, люди с ослабленным модулем совести срываются с поводка, и начинается кровопролитие.

– Но ведь… – Я вспомнил, что мне когда-то говорил Уильямс. – Но ведь эволюционный признак, вредящий индивиду, почти не закрепляется в генофонде! На самом деле лемминги не прыгают со скал!

– Он и не вредит, – улыбнулся Джон Пол. – После резни размер популяции сокращается, вопрос недостающего пропитания оказывается решен. Для этого и заваривалась вся каша. На самом деле тут как с маскингом совести: для индивида так даже лучше. Такой механизм вполне стоит того, чтобы его закрепить.

– Человечество толкает к геноциду древняя функция мозга… И ты поэтому катаешься по отсталым странам и высекаешь из них искры? Ты добиваешься этого, чтобы доказать, что человечество по самой природе склонно к жестокости?

– Это из-за меня? – раздался вдруг женский голос. Не знаю, где она пряталась, но теперь вышла, наставив тонкими белыми руками на голову Джона Пола «Люгер».

Люция Шкроуп.

Ее озарил лунный свет.

Джон Пол не отвел глаз от меня, а точнее – от пейзажа за моей спиной. Лицо Люции от бледных лучей казалось не то холодным, как у мертвой, не то прекрасным.

– Ты не простил себя за то, что, когда не стало супруги, когда исчез Сараево, ты спал со мной. За то, что предал родных. – Ствол пистолета уперся ему в затылок. Девушка плакала. Слезы блестели на белой коже. – Поэтому пытаешься убедить себя, что предательство, насилие… жестокость… сидит в каждом человеке, и от нее не сбежать. Ты пытаешься спрятаться от греха, поэтому доказываешь черноту человеческой души. И для этого принес в жертву столько жизней.

– Нет, Люция. Я ничего не пытаюсь доказать.

– Тогда зачем?

– Я открыл древний механизм поведения. Но еще я совершенно точно знаю, что так же, и даже больше, в нас биологически заложена любовь к ближнему. Я открыл орган геноцида, но вовсе не разочаровался в людях.

Тут я обратил внимание, что в его манере речи и впрямь не сквозит и тени отчаяния. Он смотрел перед собой твердо и здраво.

Наплевав, что он держит меня на прицеле, я шагнул ему навстречу.

– Раз ты убиваешь не из отчаяния, то почему?

Джон Пол молчал. Только шелестело дыхание Люции.

После паузы, которая показалась мне бесконечной, властитель геноцида наконец изрек:

– Чтобы защитить любимых.

5

Когда патриотизм стал поводом воевать?

Пилоты-камикадзе садились в бомбардировщики ради спасения матерей и сестер. Члены французского Сопротивления умирали за то, чтобы отбить страну. Подводники верили, что растворяются среди водорослей, отдав жизни за родину.

Вот за что сражаются люди. До рождения национального государства такого мотива не существовало. До этого воевала только горстка профессионалов – за прибыль. И даже если кто-то присягал на верность выгодоприобретателям, то о «благе целой страны» никто не думал. Горожане порой отправлялись на войну, но лишь как наемники, сдающие внаем боевой потенциал. Патриотизма не существовало до тех пор, пока не появилась государственная армия. И неудивительно: откуда ему взяться без постоянных войск? Я слышал, английский флот, разгромивший Непобедимую армаду, наполовину состоял из торговых судов, которые вооружили для боя. Испокон веков война – удел наемников, которых нанимают исключительно по мере надобности.