Орлята Великой Отечественной…

"17 апреля 1943 года мы только под утро миновали Кабардинку и двигались к Малой земле. Погода была отвратительная — шел дождь со снегом, видимость плохая, но для нас это было хорошо. Сзади шли два мотобота, а впереди маячил какой-то катер. Вдруг раздался взрыв, и мы увидели, как катер резко накренился. Когда мы подошли к нему вплотную, то обнаружили, что это бывший рыбачий сейнер (по-моему, у него не было названия, а был только номер, хотя, может быть, я и ошибаюсь: разглядывать времени не было). Мы вытащили из воды двух человек. Одного из поднятых нами людей я узнал — это был старшина 1-й статьи оружейный мастер Мисак Овакимян, но его все звали Миша, а про второго Доценко сказал, что это начальник политотдела нашей 18-й десантной армии полковник Леонид Ильич Брежнев. Если мне не изменяет память, он был в тужурке или в сером бушлате, а погоны у него были только на гимнастерке. Мы подходили к берегу. Я помню, что пристань нам заменяла баржа. Было темновато, и немцы все время пускали в воздух осветительные ракеты, стреляли из пулеметов и орудий, но особенно здорово били минометы. Правда, там, где мы пристали, был крутой берег, и все рвалось наверху, до нас долетали только осколки. Подошли ребята из 83-й бригады, и мы стали разгружать наш мотобот. Стрельба над нами все усиливалась. Приносили раненых. Леонид Ильич уже переоделся в сухое, но было видно, что он чувствует себя плохо. Он подходил к раненым, что-то говорил. Матросы его знали, он и раньше приезжал на Малую землю. В тот же день, к вечеру, когда немного утихло, я опять увидел Л. И. Брежнева. По-моему, он еще встретил какого-то офицера из Днепропетровска, потому что они разговаривали об этом городе, и было понятно, что оба они его хорошо знают. Увидев меня, начальник политотдела спросил: "Как дела, моряк, воюешь?" Я с обидой ответил: "Не воюю, а вожу!" А кто-то из матросов добавил: "Не возишь, а ныряешь, тюлькин флот! " На это Л. И. Брежнев ответил, что мы тоже делаем нужное дело и что нам на море даже труднее, чем на суше".

"Здравствуй, мой дорогой и маленький юнга, здравствуй, мой старый фронтовой друг! Прости, что я называю тебя "маленький", я таким тебя помню, — пишет Мисак Овакимян через тридцать лет после окончания войны из Еревана в далекий и холодный Анадырь. — Как я рад, что ты жив и что мы наконец нашли друг друга".

Они не виделись с июня сорок третьего года. В июне Соловьев был первый раз контужен — бомба накрыла их мотобот во время разгрузки на Малой земле. Он долго лежал в госпитале сначала в Сочи, потом в Сухуми. Несколько месяцев к нему не возвращалась речь, и соседям по палате казалось, что он навсегда останется немым. После выздоровления Соловьев приехал в Геленджик. Сопровождал военный экипаж из Новороссийска в только что освобожденный Киев. В городе сбивали немецкие вывески — всюду валялись таблички с названиями улиц. На какой-то площади он увидел, как приготовилась фотографироваться группа военных в незнакомой форме. Моряков среди них не было. Знаками они подозвали к себе юнгу. Фотография пролежала у Ивана Соловьева почти тридцать лет. Совсем недавно узнал, что незнакомый военный, положивший ему руку на плечо, — Людвик Свобода.

С августа сорок четвертого Соловьев — юнга Дунайской речной флотилии. В день, когда флотилия вошла в Болгарию, 8 сентября, ему исполнилось четырнадцать лет. По Дунаю он плыл на катере, который после МБ-13 казался ему совершенно непотопляемым. Да и стреляли в Болгарии мало. За все время он только два раза доставал свой любимый карабин.

У Соловьева хранится письмо от Екатерины Илларионовны Михайловой (Деминой) — Катюши, о которой в свое время был снят фильм по сценарию С. С. Смирнова. Вот что в нем говорится:

"Ванечка! Как же так? Ты жив, а я ничего-ничего не знаю! Теперь я обязательно, обязательно приеду в Анадырь! "

— Мы запланировали специальную передачу, — рассказал мне сотрудник Анадырского телевидения Валерий Гажа, — встречу двух фронтовиков. Ну понятно, не виделись люди давно… Приготовились мы к слезам, ахам, охам. Времени нам дали сорок минут. Я все думал: не много ли? Начали… Обычно, когда время подходит к концу, начинаешь делать знаки — дескать, давайте закругляйтесь, товарищи… Все-таки прямая трансляция на всю Чукотку. А тут словно что-то с нами случилось. Смотрю на диктора — плачет… Смотрю на оператора — побледнел парень… Смотрю на часы — господи, полтора часа прошло! Понимаете, никто из сотрудников студии про время не вспомнил! Мне эта передача на всю жизнь врезалась в память…