«Осень в горах» Восточный альманах. Выпуск седьмой.

В Китае обычно бьют тех, кто послабее, Наши солдаты бьют крестьян, студенты — преподавателей, потому что и тех, и других легко бить. Зато солдат студенты не трогают, а солдаты не трогают иностранцев. И те, и другие считают, что справедливости в мире не существует: у кого винтовки и пушки, тот и прав. Поэтому бить — значит вершить справедливость во имя неба. Солдаты и студенты великолепно усвоили этот принцип, постоянно им руководствуются, но иностранцам говорят: «Мы за мир, мы против войны!» Студенты рассуждают о патриотизме и в то же время выступают против введения в учебные программы военной подготовки; они ратуют за спасение народа и спокойно наблюдают за тем, как солдаты терзают народ, даже не пытаясь им помешать. Такая «нелогичность», наверное, свойственна только китайской молодежи.

Мудрец — типичный представитель молодежи нового типа — колотил однокашников, связывал ректора, но не посмел тронуть офицера, растлившего Тань Юй–э. Офицер — существо высшего порядка, его бить не положено. Правда, можно было обратиться в суд, но Мудрец не любил хлопот. Почему же он в таком случае поднял руку на ни в чем не повинного ректора? А потому, что Мудрец был труслив, слаб и невежествен. При одном слове «армия» его трясло от страха, хотя он и кричал: «Долой милитаризм!» Мудрец и сейчас воображал себя врагом милитаризма — несмотря на то, что испугался отставного, опустившегося офицера.

Между тем милитаризм не будет низвергнут, если студенты вместе с остальным народом не вооружатся и не начнут действовать. А когда будут уничтожены милитаристы, отведут подальше свои пушки и их защитники — иностранные черти. Если хочешь убить дикого зверя, наточи саблю, иначе уподобишься слабому У Да–лану, хватающему прелюбодеев [45].

Тот, кто не любит «хлопот», недостоин носить звание гражданина республики; кто не имеет настоящей военной подготовки, не выстоит в мире, где сила заменила собой справедливость. Но Мудрец не утруждал себя такими мыслями, поэтому он взял расчет у Яня, написал прощальную открытку Чжоу Шао–ляню и тайком уехал в Пекин, опасаясь преследований офицера.

* * *

Два с лишним месяца в Тяньцзине Мудрец провел как герой из приключенческого фильма: жил в гостинице, кутил в ресторанах, целовался, курил — только не стрелял и не поджигал. Сейчас, сидя в вагоне, он думал, что его столичные друзья куда надежнее тяньцзиньских пройдох, которые ели и пили за его счет, сулили ему блестящее будущее, а сами врали, как могли. Ну ничего, теперь он, по крайней мере, узнал чиновников, значит, не зря потратил деньги! Не напрасно дал он тридцать юаней и несчастной Тань Юй–э — совершил благое дело, а благое дело всегда зачтется.

Пока он находился в Тяньцзине, его чаще всех вспоминали владелец «Небесной террасы» Цуй и слуга Ли Шунь. Слуга за это время недополучил, по крайней мере, два юаня, а хозяин продал водки чуть ли не на двадцать бутылок меньше. Хотя Мудрец частенько ругал Ли Шуня, тот от природы был добрым малым и помнил только чаевые, а не ругань. Тем более что, обругав слугу, Мудрец обычно чувствовал раскаяние, и чаевые увеличивались.

Хозяин Цуй был старым тертым пекинцем и приобрел свой жизненный опыт на практике, без всякой учебы. У него было туловище кубической формы, голова тыквой и крохотные глазки, жадно глядевшие на деньги. Цуй не расставался с длинной трубкой, а в голове у него постоянно роились мысли, такие же неуловимые, как выходивший изо рта табачный дым. Слуга был полной противоположностью хозяину. Высокий и худой, он мог в один присест съесть пять–шесть мисок подсоленной лапши, но никогда не полнел. Его выцветшие, будто полинявшие глаза казались вечно сонными, однако безошибочно отличали настоящие монеты от фальшивых. Таким образом, он полностью оправдывал поговорку: с виду глупец, а на деле — мудрец.

Ли Шунь чистил медную табличку на воротах пансиона, когда вдруг заметил Чжао Цзы–юэ, подъезжавшего на рикше.

— Господин Чжао вернулся! — завопил Ли Шунь.

Тотчас же на улицу, словно вороны, у которых разорили гнездо, выскочили сам хозяин, повар, счетовод и все жильцы, кто оказался дома. Одни схватили чемодан, другие шляпу, третьи жали Мудрецу руки, четвертые с нетерпением спрашивали, будет ли он играть в кости. Все эти рукопожатия и вопросы обрушились на Мудреца, как проливной дождь. Ли Шунь не смог пробиться к Мудрецу. Ему пришлось довольствоваться тем, что он выудил из толпы черно–белую собачку, считавшую своим долгом охранять пансион. От полноты чувств он обнял ее и поцеловал.

Отвечая на приветствия, Мудрец искал глазами Оуян Тянь–фэна, но так и не нашел. Не было среди встречавших и У Дуаня с Мо Да–нянем. Не понимая, что бы это могло значить, Мудрец в расстроенных чувствах прошел в свою комнату, которая к счастью оставалась незанятой, и велел Ли Шуню принести чаю и воды для умывания.

Когда тот вернулся, Мудрец спросил:

— А где господин Оуян?

— Он болен.

— Как?!

— Да, болен.

— Что же ты мне сразу не сказал?

— Господин, вы ведь только что приехали! Мне и словечка вымолвить не удалось.

— Ладно, не болтай! Он здесь?