Осенний август

В эту съедающую их ночь она долго бродила по ободранному небу в его первозданной синеве. Должно быть, первый человек, обладающий зачатками сознания, уже робел перед этой мощью неизведанного. Должно быть, сам Будда медитировал под безмолвный стук такого же прохладного света.

На рассвете приехали Матвей с Артуром. Ошеломленные, но не особенно радостные. Вера, опасаясь смотреть на кого угодно, зевая, поставила примус. Почему-то никто не говорил о недоразумении, о благоприятной развязке. Все чувствовали, что кончается не только лето.

Лишь Ярослав бросил:

– Ну что?

– Спрашивали кое о чем, – отведя глаза, ответил Артур.

29

Матвей, проходящий с кухни в кабинет, услышал скрип входной двери и мельком взглянул на вошедшую жену. Он часто присматривался к Вере, чтобы понять, в каком она настроении и с чего начать разговор – с шутки, поцелуя или обороны. Ее вид удивил его – Вера была какая-то взвинченная и рассеянно оглядывалась по сторонам, ища ключ.

– Откуда ты такая? – спросил он, дожевывая сухарь.

Вера безмолвно подошла к нему и начала гладить его плечи. Ее взгляд увлек его, но и немного смутил. Она его совсем не слушала и лишь странно смотрела, от чего Матвей почти испугался. В этом взгляде была страсть и порабощающая сила. Вера увидела себя продолжением матери, превосходящей сестру в чувственности. Матвей с удовольствием поддался ее поцелуям, одаривая Веру ответными, как ранящие цветы по ее неприлично нежной коже.

Теперь она ощутила, как из друга, весельчака, хорошего любовника Матвей оборачивается родным человеком, минуя обделенную страсть. Их физическое напряжение было доверительно окрашено в теплые золотистые тона.

Ее мальчик из театра… И зачем только она пересекла мир грез и впустила Ярослава в свою отточенную реальность? Раньше она ничего не предпринимала и была счастлива. Теперь нужно было отвечать за последствия собственного безрассудства. Ей казалось, что, чтобы добиться тайного знания о существовании, нужно сближаться с людьми и идти на эксперименты. Но грань между полнотой жизни и разочарованием оказалась удушающе непрочной.

Она мечтала о французском романе – красивом, утоляющем и не способном пресытить до конца. Не понимая, что все это уже имеет в собственном полу фиктивном браке. Никогда не знавшая истинного порока, Вера приняла за него свои безобидные потуги и испугалась, что мать передала ей эстафету.

В холодеющем вечернем свете они не включали ламп. Спальня пахла старым деревом, как часто пахнут русские дачи. По стенам ползали досаждающие мелкие жучки. А за окном дурманил терпкий запах влажной листвы.

– Меня не перестает забавлять, – тихо говорила Вера, довольная, что Матвей снова готов ее слушать и как отравляющую черноту вспоминая то, что произошло совсем недавно, – как люди, которые видят оболочку меня и какие-то огрызки моей души во внешних проявлениях, имеют высокомерие делать обо мне выводы.

Сейчас Вера всерьез поверила, что ее настоящую, максимально, насколько это было возможно, приближенную к самоощущению, видел только Матвей. Лучше, чем остальные. Но едва ли кто-то всерьез мог или хотел собирать по тысячным деталям целую картину, которой не было. Она и сама путалась в себе слишком часто.

– Люди думают, что имеют понятие о чьем-то характере или – хуже того – кого-то понимают… Внешние проявления внутренней боли, обид, ревности, воспитания, распущенности, свободы, которые мы называем характером – такая чушь. Человек есть нечто большее, чем набор качеств, которые он удосуживается демонстрировать другим в неравных долях.

– Наше отношение к любому человеку или событию – лишь настроение. То, что мы сами себе создаем и во что свято верим, – сказал Матвей, поддавшись брачной привычке копировать мысль жены и продолжать ее, словно свою.

– Все, что возможно – составить о человеке какое-то базовое мнение для повседневности. И сосредоточиться на себе, потому что это единственное, что мы без кривых зеркал можем исследовать.

– Это еще что. Меня больше воодушевляют прогнозы, – хмыкнул Матвей. – Главное – дать людям возможность говорить. Нам не понять, в каком эмоциональном аду может жить тот, кто молчит. Мне потому и нравится моя работа. Я не молчу. И не даю молчать другим.

Вера задумалась – как он мог не молчать, когда вокруг была такая строгая, строжайшая цензура? Неужели он не видел узости, в которую его втискивали? Или они просто молчали, чтобы не тормошить друг друга? Чтобы в ужасе отрицания и фанатичного желания иметь пристань. Рядом с ней. Вера удивлялась, как мимо нее протекают страсти эпохи. И это рождало в ней легкую грусть о скромности своей роли в пульсирующей истории страны.

30

– Как ты думаешь, – неуверенно начала Вера, когда они сидели за завтраком из овсяной каши. – Люди вообще любят кого-то? Или это редкость, если не обман?

Матвей с досадой опустил ложку.

– Любят. Это не обман – история человечества тому подтверждение.

– А если это успешная легенда?

– Почему ты спрашиваешь?

– Хватит выкручиваться, просто ответь.

– Ну…