Ошибись, милуя

— Солнышко опять с нагаром — так и знай — к дождю, — заверила Варвара и подняла свои глаза к небу — в доверчиво и широко открытых веках ослепительно блеснули ее крупные с синеватым отливом белки. Семен мельком глянул в ее полуопрокинутые глаза и улыбнулся, приятно удивленный меткостью ее слов и тем заверением, с каким они были сказаны. «Так ведь и в самом деле солнышко-то с нагаром, — согласился он. — Вроде дымком повито — на дождь оно такое-то, в окалине».

— А я, грехом, думала, с тобой веселей поедется, — заметила Варя. — А от тебя, видать, и молоко скиснет. Будто и дому не рад. Будто и меня тут вовсе нету. Что ж ты какой? Смурной, что ли?

— Я, Варюшка, в твои-то годочки тоже куда как веселый был. И песни пел, и на гармошке жарил, а плясать, бывало, выйду — весь круг уносил.

— Тоже мне, годочки. Да нешто ты старый?

— Бьют не по годам, а по ребрам.

— То и видно. — Она скосила глаз на Семена и подумала: «Да он ничего». И вдруг по-удалому тряхнула головой: — А я что в тринадцать годиков, что сейчас теперь — все едина.

— Это сколько же тебе?

— Все мои. А как бы ты дал?

— Выходит, восемнадцать. Угадал?

— Сказано, все мои.

Семену показалось, что он обидел Варю, и захотелось оправдаться:

— Да я тебя мало разглядел. Может, и ошибаюсь.

— Возьми погляди. Меня, чай, не убудет. Я вот и шаль сниму. — Она скинула свою шаль на плечи, потом ловко свернула ее и положила в колени. Но ресниц своих не подняла, зная, что он глядит на нее, зарделась.

Под шалью на ней оказался легкий белый платок, завязанный на шее небрежным, слабым узлом, который она даже не поправила. И лицо ее, и платок были чисты, вызывающе свежи и так тонко и тихо светились в робком, еще не дающем теней солнце, что Семен твердо подумал: «Красивая, черт, и, конечно, знает об этом. Ее уж небось нахвалили — на пятерых невест хватит. И все-таки…»

— Ну и что выглядел? Яким вроде бы Семеном навеличивал? Что скажешь, Семен? — Теперь уж, видимо, она боролась со смущением, но шла в атаку: — А я стесняться не умею — говори прямо.

— От женихов, думаю, отбою не знаешь? Небось засватана?

— Не угадал, Сеня. По нашим местам в походе невесты с приданым. За мной копейки нет. К таким не сватаются.

— Вот так уж и не сватаются?

— Бывает, налетит какой, с изъянцем. Мы ведь, Сеня, ладом жили. Справно. Дом у нас был хороший, пятистенок. Скотина. Одежа. Посевы. Спать легли как люди, а встали — босота.

— Погорели небось?

— То-то и есть.

— Как же так-то?

— От лихого человека нешто убережешься.

— Нашли хоть его, по крайней мере?

— Да и находить не надо было. Наш, деревенский.

— Ты расскажи по порядку: ведь экое злодейство.

— Ты ровно поп, а я у тебя на исповеди: гляди, так и расскажу все. Мне самой удивительно даже. С другим я и слова бы не сказала. А к тебе липну. Ой, таких пущей огня надо бояться.

— Я, Варя, шесть лет на родине не был. Мне каждое твое слово дороже золотника. Вчера Марей, сегодня ты, как два окошечка в родной мир. Слушаю, будто мед пью. А у тебя все на «о» да на «о». И скороговорочка наша. Милая. Сердце по дому все изболелось, ведь шесть лет — срок-то какой! Многое так плотно забылось, что теперь стыдно признаться, как мог жить, не вспоминая хотя бы тот же говорок наш туринский, вот эту дорогу и солнышко с нагаром. Вчера на болотине цветочков нарвал — потом Марей обсмеял всего. Может, и в самом деле смешно. Да я-то только сейчас понял, что все шесть лет жил с отшибленной памятью. А сердце, оно памятливо и любило не один только дом… Мало ли…

— Чудной ты, пра. И по разговору не деревенский уж вовсе. У нас какие из солдат приходят, все в землю глядят. Один даже пришел совсем шалый: ни на чем не может глаз остановить. Своих, деревенских, я тоже не люблю. Другой бы и ничего из себя, а как подумаешь, что знаешь его сызмала, и говорить с ним неохота. Да и о чем говорить-то?

— Вот и говори со мной, а я послушаю.

— Да я и так. Потом скажешь, экая балаболка попалась. А я не больно-то говорлива, хотя по иную пору так бы с кем-то словечком перемолвиться.

— О пожаре что-то заикнулась и умолкла.