Ошибись, милуя

— Да от тебя, видать, не открестишься. И о пожаре скажу. Парень у нас был в Усть-Нице. Витюшей все звали. Все Витюша да Витюша, а этот Витюша возьми-ка в голову вязаться за мной. Проходу от него не стало. Из доброй семьи сам-то и собой не сказать, чтобы увалень какой, а мне не лег на душу. Мне и на показ не надо. Но я все смехом с ним да смехом: отвяжись-де, худая жись. А он дале да боле, совсем угорелый, а на покров шасть со сватами. Кузька Самовар, одинокий, дядя он ему, что ли, да Марфа Ухватка, у попа в кухарках жила. Втроем и заявились. Сам-то с бутылкой и балалайка в руках. И смешно и обидно, кто бы другой, а то Витюша. Зло меня взяло. Как я их понесла, развеселых да ласковых, они у меня едва в дверь угадали. А на другой день Витюша выглядел меня у колодца да и говорит: дескать, всю мою жизнь ты исковеркала и надсмеялась. Не передумаешь вроде — наплачешься вместе с отцом-матерью. Тут уж я не сдержалась и обозвала его кисой. Прозвище ему такое в деревне: Киса. Витюша лицом-то чуточку на кошку смахивает. Шары вот такие, а это место выдалось. — Варя под локоть прижала вожжи, пальцы обеих рук округлила в два кольца и приложила к глазам, как очки, а губы вытянула вперед, желая с наглядным озорством изобразить Витюшкино лицо, но расхохоталась вдруг и долго не могла уняться.

— Ну и он, конечно, не стерпел, ляпнул: спалю, говорит, вас подчистую. И выбрал ночь ветреную — все в един миг слизнуло. Едва сами выскочили.

— На-ко ты, как озверел малый, — удивился Семен. — Правильная, видать, поговорочка: с любовью не шутят. И что ему?

— Да ничего. Никто ж не знал, чья проделка. Я? Я никому ни слова. И ты не сказывай. А вдруг не он? А коли он, так любил, значит. Любил, уж это знаю. Так вот и живу виноватой перед отцом-матерью. Он, страмина, напакостил, а я за него мучайся. Думаю иногда, рассказать бы кому-то, облегчить душу, а перед кем? Он? Он нет, не убег. Недели три жил дома, только и есть что никуда не показывался, ждал, видно, когда возьмут. А потом, уж как улеглось все-то, собрался и ушел в Ирбит. Недавно слух пал, пьет-де горькую. Вроде уж и на себя не стал походить. Бабы на деревне толочат, вертушка-де я, вроде ветром подбитая, а я, назло им, — все ха да ха. У самой камень на сердце. Видно, уж такая я злосчастная.

Семен сразу вспомнил, как плохо говорила о Варе кума Анна, и не столько спросил, сколько подсказал:

— И подруг у тебя задушевных нету.

— Пожалуй, и нету, коль не нашла кому довериться. Тебе вот рассказала с чего-то. А с чего, спросить дуру?

— Ты не мучайся. Я даже так думаю: тебя уж за одно это надо любить, что не выдала парня. На такое далеко не каждый станет. Не сказала и не сказала, и никогда не жалей. А я о своем, Варя. Хочешь послушать?

— Хоть всю дорогу.

— Видишь, как мы спелись, — усмехнулся Семен.

— Ты вражной, Сеня, или колдун, сказать. Тоже небось сердцеед ненасытный. Так вот и припал на душу.

— Боже мой, милая Варя, знать бы тебе. Я только что из тюрьмы и выслан на родину. Как там сказано в моей бумаге: отбыть по месту жительства для водворения под надзор полиции. Испугал?

— Всяких видывали — на сибирской дороге живем.

— А ты говоришь, сердцеед — тут дай бог до места. Да ведь я не об этом… Я, Варя, так истосковался по своей родимой стороне, что все здесь тревожит и радует до слез. К добру ли уж, думаю? Пошел только второй день, а мне кажется, что я постарел на целых двадцать лет. И постарел от радости, бессилия, от встреч. На что ни гляну, то и знакомо, а я до сих пор и не подозревал, что все это уже видел, знал, чувствовал. Там, где я служил, все не так: и люди, и погода, и дороги, и даже небо. Места все более низинные, мокрые. И ветры мокрые. И воздух теплый, душный, как у нас после грозы. Хорошо, однако, все умягченно, что ли, а чужбина, она и есть чужая сторонушка. Словом, душа ни к чему не привязалась, потому, наверно, что вся моя жизнь там была подневольная, в тяжких раздумьях, словно я проснулся в большом горе. Поняла ты что-нибудь?

— Ай я совсем бестолковая?

— Что ты, господь с тобой, разве я мог так подумать.

— Солдатчина, чего ж не понять-то.