Ошибка каскадера

Андрей кивнул и сел в кресло. Что последует дальше, ему было ясно еще во дворе театра. Такие неожиданные приключения случались с ним довольно часто. Иногда по его инициативе, но для этого женщина должна была ему очень понравиться; гораздо чаще он просто не мог отказать женщине, узнавшей в нем Андрея Земцова — известного киноактера. Но, как бы там ни было, все отношения длились один, максимум пару дней, а затем с обоюдного согласия безболезненно заканчивались. В любом случае, все его похождения для Андрея ровно ничего не значили — он продолжал любить Тамару и знал, что это навсегда и ему никогда и никто больше не будет нужен. Изменяла ли Тамара ему, он не знал, но очень наделся, что нет. В любом случае, как ему ни была бы неприятна ее измена, он твердо знал, что она для нее тоже ничего бы не значила. Для Андрея было важно лишь одно: она его так же сильно любит, как и он ее. И навсегда. Минут через пять в комнату вошла Люба. На ней был надет шелковый халат, под которым угадывалась обнаженная высокая грудь. Она молча подошла к сидевшему на диване Андрею, своими ногами раздвинула его ноги и встала между ними. Андрей одним движением распустил узел ее халата и, обхватив руками ее обнаженную спину, прижался губами к податливой груди… Потом они пили чай с маминым пирогом, который действительно оказался очень вкусным.

— Все было здорово, — прощаясь в коридоре, сказал Андрей. — Но повторять мы не будем.

— Конечно нет. Только деловые отношения, — целуя его на прощание, ответила Люба и, словно как факт, добавила: — Ты свою жену любишь.

— Да, — ответил Андрей, выходя на лестничную площадку.

Со следующей репетиции их отношения навсегда вернулись к прежним — партнеры по сцене.

* * *

Осенью 2000 года состоялась премьера. Был аншлаг, всегда сопровождающий премьеры. Андрей сделал контрамарки Тамаре, Авику и своей бывшей соседке Кире Викторовне Баратаевой; Авик по просьбе Тамары сделал через отца контрамарки директору ее школы с женой, как она объяснила Авику, «чтобы сгладить хамство Андрея». Приехал из Москвы и Жженов.

Андрей волновался нисколько не больше, чем перед премьерой своих фильмов. Только за несколько секунд перед своим первым выходом на сцену он почувствовал, что у него пересохло во рту и быстрее застучало сердце. Но стоило ему выйти на сцену, как сразу все прекратилось. Пьеса была в четырех действиях, и каждый раз, когда открывался занавес, в зале наступала мертвая тишина. Когда занавес закрылся в последний раз, зал разразился громкими аплодисментами. Выходя на поклоны, Андрей пытался разыскать в темном зале Тамару и Авика, но не смог.

На следующий день все петербургские газеты вышли с рецензиями на спектакль. Все они были одобрительными, кроме одной, в которой автор сравнивал новый спектакль, и особенно игру Андрея, со спектаклем 1965 года, где главную роль играл Жженов. Рецензия была, конечно, не в пользу самого спектакля, и особенно отрицательно в ней писалось об игре Земцова. Эпштейн успокоил Андрея, что одних восторженных рецензий никогда не бывает, он это должен знать по своим фильмам, но, кроме этого, здесь еще личная неприязнь к нему, Эпштейну: «Этот засранец — махровый антисемит». Но главными были для него слова совсем одряхлевшего Жженова: «Молодец, мальчуган! Ты превзошел все мои ожидания».

Игра на театральной сцене доставляла Андрею несравненно большее удовольствие, чем игра на съемочной площадке. Снимаясь в кино, плоды своего труда он видел лишь после выхода фильма на экраны, о чем ему и говорил Эпштейн. В театре же, когда он выходил на сцену, зритель в зале затаив дыхание следил за ним, реагируя на каждую его реплику, на каждый его жест, на каждое его перемещение по сцене. Спустя недолгое время он стал сам глубоко чувствовать переживание зрителя в зале от происходящего на сцене: печаль, радость, горе, счастье… Он передавал им свои эмоции и сам заряжался эмоциями, исходящими от них. Об этом ему тоже говорил Эпштейн. Андрей полюбил театр, и, если бы ему пришлось выбирать между актерской работой в театре и в кино, он однозначно выбрал бы театр. Но сейчас, думая о работе в кино, он все больше и больше видел себя не перед камерой, выполняющим указания режиссера, а за камерой, в режиссерском кресле с его именем, и уже он сам дает указания всем находящимся на съемочной площадке. Придя к окончательному решению связать свою судьбу с кино, он сообщил Эпштейу, что после окончания сезона он уйдет из театра и осенью будет поступать на режиссерские курсы.