Осиное гнездо

Как-то безразлично крутил руль, достиг минимальной скорости, поглядывая то налево, то направо, не видя в роскошной зелени никакой прелести. Дорога была безлюдна, чистая, с многочисленными поворотами. Справа шумела Тиса, как будто предупреждала его о предстоящих еще более тяжелых испытаниях, которых нельзя миновать и нельзя оказаться победителем. Мотор работал почти беззвучно. На той стороне Тисы тоже горы, там Румыния, но дороги нет, даже пешеходной тропинки, хотя дома кое-где мелькают и даже жители в лаптях и домотканых пиджаках шастают, и коровы мычат голодные. Все это благодаря Чаушеску, великому вождю румынского народа, расстрелянному за свои злодеяния. Румыны оказались не так беспомощны и терпеливы, как мы, славяне. Наш картавый вождь уничтожил храмы, изгнал интеллигенцию, мозг страны, расстрелял и сгноил в лагерях около тринадцати миллионов безвинных рабочих и крестьян, вогнал страну в рабство, а мы считали его гением и благодетелем. И молились на него, злодея кровавого.

Дискалюк вспомнил о нем и улыбнулся, а потом уставился на забор, разделявший один социализм от другого. Колючая проволока провисла между столбами во многих местах. Нет пограничников. Нигде ни одного. Никто не стремится перейти границу ни с той, ни с другой стороны. Только птицы свободно летают туда — сюда, становясь нарушителями границы между Украиной и великой страной Румынией.

У Дмитрия Алексеевича невольно стали влажны глаза. Он выключил сцепление, нажал на тормоза, машина остановилась. Он обхватил руль руками и уронил голову на руки.

«Я, конечно же, одинокий, как никто на свете. Стоит мне сложить с себя полномочия, и никто не скажет: здравствуй, Дмитрий Алексеевич. Всем я нужен до тех пор, пока у меня власть в руках. Я ничего в жизни не умею, кроме как подавать команды, держать всех в кулаке и иногда делать деньги. Семьи у меня, считай, нет. Роман скоро встанет обеими ногами в болото; осталась Револа, то есть Рая. Надо спасти девочку, но как?»

Вдруг перед ним дико завизжали тормоза. Несколько машин окружили его, беспомощного. Из первой машины выскочила госпожа Дурнишак, схватилась за голову и закричала:

— Он мертв! Скорая! Иде ты, скорая помош? Спасайте Дмитрия Алексеевича, ау!

Она ухватилась за ручку передней двери, но дверь на таких машинах автоматически блокируется, и Дмитрий Алексеевич лежал, не поднимая головы. И смешно и грустно было ему одновременно, и он только один глаз чуть — чуть приоткрыл, чтобы посмотреть на искаженное выражение морщинистого лица.

— Мавзолей Ревдитович, дорогой! теперь вся надежда на вас одного. Только вы можете возглавить наш район, коль наш Лексеевич обезглавлен. Слава Мавзолею Ревдитовичу!

— Не торопитесь так, Абия Дмитриевна, — сказал Мавзолей и опытным оком заметил лукавую усмешку в углу губ своего шефа. — Наш, уважаемый Дмитрий Алексеевич жив и, надеюсь, здоров.

Он подошел к дверце автомобиля и постучал пальцем по стеклу достаточно громко, и Дискалюк поднял голову, будто проснулся. Абия Дмитриевна побелела со страху. У нее, правда, была маленькая надежда на то, что шеф не расслышал ее короткую присягу Мавзолею Ревдитовичу. Но Дискалюк вышел из машины и, смеясь, сказал:

— Что-то рано вы меня похоронили, Абия Дмитриевна. У меня голова крепко сидит на плечах, кто бы осмелился ее отделить от туловища?

— Мне показалось … мне показалось, что вам голову приставили к туловищу — так она, неестественно, лежала на руле. Я так испугалась, что с перепугу, начала говорить, черт знает что. Я, как только произнесла эту фразу, так сразу разочаровалась в том, что сказала, клянусь матерью родной, которая уже давно почиет…

— Ладно, говорите, что вас сюда привело, как вы здесь оказались.

— Ваш сын Роман… — начал Мавзолей и запнулся.

— Ваш сын, он мальчик резвый, все об этом знают, Дмитрий Алексеевич и…

— Говорите быстрее и точнее, что случилось. Напился что ли?

— Он не то, чтобы напился, он накурился этой дряни и…

— Что дальше?

— Я боюсь вас расстроить. Может, еще все и обойдется. Бог даст все будет хорошо. Может, мы с Абией Дмитриевной проявляем излишнюю нервозность, нетерпеливость, — лепетал Мавзолей.

— Мы оба боимся вас расстроить, — повторила Дурнишак, пристально глядя на своего шефа. — Ах, дети! наше горе и наша радость. Если бы у меня они были, ну, я не знаю, что бы я делала в таких случаях. Может, я бы держалась изо всех сил, может, рыдала бы. А вы, наш дорогой и горячо любимый Дмитрий Алексеевич, не расстраивайтесь, всякое в жизни случается.

— Я уже и так расстроен, так что давайте, добивайте, как говорится. Только не тяните.

— Врачи надеются, что…

— Мавзолей Ревдитович, вы в прошлом человек военный… ну-ка, сми — ирно! Равнение на средину! Доложить обстановку и немедленно, — прорычал Дискалюк, сжимая кулаки.