Осиное гнездо

«Одну ошибку я допустила в жизни, Бог не простит, — думала она, глядя на голодную кошку с мышкой в зубах. — Гм, сытая, не играется, сразу хрумкает, проклятая. Так и я, как эта мышь, поймалась. И теперь мне конец. Это уж точно. … Сашка Курганов повесился. И в этом я виноватая. Я соблазнила его, когда дочки дома не было. Хорош был парень, настоящий мужик. И я ему понравилась. А Мария — что? соплюшка: ложилась под мужчину бревном, глаза закрывала, а я-то опытная была. Вот Сашка и потерял голову, не знал, что делать. Прилип ко мне, как банный лист, зятек, не отдерешь. Ну, а ко мне уже Павлик захаживал, золотые горы сулил. Сердце мое ему раскрылось, да и дочку было жалко. Кляла меня, стерва при людно, сукой обзывала, забыла, что я ей — мать родная. Эх, дети! Знала бы, в купели утопила бы. Вышло так, что я Сашку оттолкнула, а Мария в качестве мести с другими мужиками у своего муженька на глазах поганилась, да еще требовала, чтобы они лупили его. Ну, он возьми да и налижись бормотухи. А затем пошли слезы. Дальше — больше. Рубаху на себе разорвал, волосы рвал, а Мария, глядя на него, хохотала. Он отыскал веревку, так чтоб никто не заметил, вышел в сад, накинул веревку на шею — повис на яблоне. Мы эту яблоню потом спилили. Да толку-то что. Его смерть на моей совести. Господи прости, если можешь. Отпусти мне грехи мои. Если эти муки за мою неправедную жизнь на этой земле, то поделом, так мне значит и надо».

Аксинья вытерла слезы грязным рукавом, посмотрела вдаль и увидела, что коза на привязи обмоталась вокруг куста и вот-вот задохнется.

— Иванко! Мария! Где вас лихая носит? Идите козу распутайте, подохнет ведь, жалко.

Но никто не откликался. Тогда она решила подняться, опереться на палку, но голова закружилась. Правая нога совсем перестала повиноваться. Она почувствовала, что даже на четвереньках не доползет, и отказалась от своего замысла.

Мимо нее, тропинкой, семенила ее двоюродная сестра Лена и увидев Аксинью, вздрогнула и отвернулась.

— Сестричка, помоги, прошу, нет, умоляю тебя. Я не дойду одна. И коза у меня погибает, спаси хоть ее: мы молока тебе дадим. Козье молоко — лекарство, сама знаешь, — с трудом говорила Аксинья и даже руку протянула в сторону сестры.

— Ты меня просишь помочь тебе, сука старая? А помнишь, сколько раз я просила тебя кровавыми слезами: оставь моего мужа в покое. Сколько лет ты с ним поганилась, сколько ночей я одна оставалась в кровати и не могла заснуть, а под утро муж возвращался и колотил меня до потери сознания. Это тебе расплата за грехи твои. Бог высоко — видит далеко. Я тебе не помощница. Даже если увижу, что тонешь — руки не подам, так и знай. И на похороны к тебе не приду. Не сестра ты мне. Не произноси это слово никогда, слышишь?

66

Лена пошла дальше, не оглядываясь. Аксинья выслушала без должной реакции, она уже привыкла к укорам. Не одну женщину она наказала, может быть, сама того не желая. Чувство гордости и превосходства над соседками помноженное на неугасимую страсть до сорока пятилетнего возраста мешало ей проявить каплю жалости к другой бабе, у которой она воровала мужа. Ах, как много было этих чужих мужей. Хорошо, что дети разбрелись по миру и свили себе гнезда, кто на севере, кто на юге великой страны и не видели бесстыдного и неуемного блуда матери, а затем и своей дочери Марии. Никого нет, только Мария осталась. Мать обижала дочку, безобразничала на ее глазах, приучила ее к ведению распутного образа жизни. И дочка оказалась достойной ученицей.

«Вот она идет, пьяная. Боже, что сейчас будет. Коза-то уже подохла» — с ужасом подумала Аксинья, шаря глазами, где бы спрятаться.

— Ты что, кочерга старая, как барыня какая расселась тут на солнышке? Ну-ка марш в дом! Хоть бы в печку дров подложила! Иде Сашко? Почему Иванко в собачьей будке разлегся? Ты что — не можешь посмотреть за детьми, пока я домой не вернусь?

— Мария… коза, кажись, приказала долго жить, — выдавила из себя Аксинья и пуще втянула голову в плечи.

— А почему не подняла задницу, почему не распутала? Я как задвину тебе — ногами укроешься. Как ты мне надоела, кто бы знал! И почему это хорошие люди мрут, а всякая шушера остается воздух портить? — наступала Мария на мать, как на врага народа.

— Ну, убей меня, если я тебе мешаю, — начала огрызаться Аксинья. Она стала наливаться злостью, и это придавало ей силы. Она встала и опираясь на палку медленно побрела, держась левой рукой за стену в свою комнату. Мария схватила нож, чтоб перерезать горло дохлой козе.

Кровь слабой струйкой все же стекла, и мясо козы годилось к употреблению. Тут и младшая дочка обрадовала.

— Мама, я три яйца принесла, — заявила Юля, которой едва исполнилось шесть лет.

— Молодец, дочка. Как тебе это удалось, скажи! — Мария погладила Юлю по головке.