Осиновая корона

Он не стал признаваться росомахе, что последние несколько лет провёл в полудобровольном, полувынужденном плену у Хавальда. Можно было бы позавидовать тому свободному и, судя по всему, изобретательному лису — если бы он уже давно не утратил способность к зависти.

Из кухни чинно выдвинулась кучка слуг и мальчишек-младшекурсников с десертом; если их и смущали наместник и грязный оборванец, беседующие на незнакомом языке, они никак не показали этого. Один даже попытался поклониться (с подносом получилось неуклюже). Дуункур проводил жадным взглядом гору пирожных с ягодным кремом и яблочный пирог, часть которого, видимо, всё-таки удалось спасти. Придётся накормить его — но сначала, конечно, отправить в местную баню. А ещё лучше заставить принять ванну. Росомаха, конечно, закатит скандал — но лучше уж так, чем скандал с профессорами Академии, который непременно разразится, если это существо сядет с ними за один стол.

— А ещё у него, как бы сказать, мозги на языки славно работают, — со вздохом продолжил Дуункур, когда пирожные и пирог скрылись в зале. — Он толмач. Правда, идти по этим землям с ним было то ещё удовольствие. Шли мы в основном по ночам, старались выбирать пустынные дороги. Милорд Альен дал нам карту, да толку с неё?… Толмачу надо было прятаться, как только рядом показывались люди, а не всегда ведь найдёшь подходящее укрытие.

— Прятаться? Зачем?

Он начинал догадываться; догадки тревожили. Кажется, судьба — эта умная и язвительная дама, — услышав его жалобы на скуку и нехватку сложных задач, решила немного поиздеваться.

Впрочем, почему бы и нет?…

— Затем, что людишки сильно удивились бы, увидев лошадь с человеческой головой, — Дуункур хихикнул и подбросил колокольчик, косясь на мокрый снег за окном. — Он кентавр. И тоже наш союзник. У него свои причины идти против Повелителя.

ГЛАВА LII

Северное море — Ти'арг, Хаэдран

Облака клубились, скрывая солнце, и оно лишь изредка решалось выглянуть — всегда неожиданно, точно пронзая пухлую серость копьями лучей. Робкий воин, прячущийся в бою за спинами товарищей.

Раньше Уна не замечала, что облака так многоцветны: от жемчужного и светло-серого до почти чёрного. Когда появлялось солнце, вокруг него образовывался слепяще-белый ободок. Драконы старались облетать облака, но здесь, над северными водами, их было слишком много; попадались порой и тяжёлые снеговые тучи. Поэтому иногда летели прямо насквозь, через тугую и влажную туманную пустоту. И тогда мысли Уны почему-то тоже становились пустыми — пустыми и спокойными. В последние дни она вообще ощущала себя до странности спокойной и собранной. Будто внутри что-то срослось.

Рантаиваль мерно взмахивала крыльями — грамотно, не торопясь вела полёт, как опытный всадник ведёт лошадь. Иней лежал перед седлом, между гребнями на её спине — на подстилке из памятного кожаного рюкзака, в который больше не помещался. Уна знала, что они мысленно беседуют, но не слушала: нет нужды вмешиваться в драконьи разговоры. Так же, как нет нужды смотреть вниз, чтобы под слоями облаков разглядеть море и зачарованные белые корабли — подарок русалок. Корабли есть — пять небольших быстроходных суден, — и они рассекают волны прямо под ними, пока драконы рассекают ветер и облака. И несут воинов, готовых сражаться за Ти'арг. Тревога и боль не ушли, но ей достаточно было знать это.

Знать, что она справилась. Внутри билась вызывающая, слегка злая гордость.

Она смогла.

Отправляясь на запад, она говорила себе, что делает это не ради того, чтобы кому-то что-то доказать — матери, или коронникам, или самой себе. Но сухая каменная твёрдость, сковавшая её теперь, больше всего походила на триумф доказанности. На успешно решённую задачку — решённую необычно, так, чтобы профессор Белми поскрёб в затылке. На выигранную партию.

Точнее, почти выигранную.

Длинный, до тоскливости длинный путь пройден, и назад уже не повернуть, будто тропу заволокло вот этими облаками. Произошло столько всего — от гибели дяди Горо на тракте до вылета-отплытия с Паакьярне, — что было бы, наверное, неудивительно, если бы это «всё» опустошило её, выпило без остатка. Почему же тогда до сих пор тянет вперёд бредовый непокой, какое-то не названное желание?… Теперь на её поясе — зеркало, сотворённое магией и для магии, в ушах — рассуждения кентавров и песни боуги, на руках — кровь драконицы, пропитанная солнцем и ветром. Несмываемая вина.

Теперь на ней горькие, кусачие поцелуи Лиса — и знание того, что они не повторятся и не продолжатся. Было бы смешно думать по-другому. Они из слишком разных миров, и только девочка в ней — не до конца уничтоженная наивная девочка, которая зачитывалась сказками и легендами в закоулках Кинбралана, — могла верить, что кто-то из них способен поступиться гордостью и привычкой к одиночеству. Лис любит исключительно себя и свои песни. Иначе он не был бы Лисом.

Теперь с ней рядом отец.