Осколки голограммы

Казалось бы, слова Гаршина говорят о его скромности. Но описанная ситуация также и в духе Полонского. Личная скромность не позволила младшему стать посредником между старшими в передаче «венка Пушкина», проделавшего в его руках дальнюю дорогу. Но соотнесенность обозначена.

Было нечто, что современники ощущали в фигуре Полонского, но не осмыслили в полной мере. И однако, ряд фактов указывает, что попытка осмыслить была для них актуальной.

Пятницы Полонского, которые с перерывами проходили у поэта много лет, не прекратились с его смертью. Фидлер пишет: «31 октября 1898. <…> В день похорон Полонского Случевский предложил – продолжить пятницы покойного у себя, причем собираться у него вечерами должны исключительно “поэты” (те, кто пишет стихи). Странно, но я тоже получил приглашение; и вот вчера я посетил первый из таких вечеров»[635]. (Таким образом, первая пятница состоялась 30 октября 1898 г.) Вскоре был учрежден Литературнохудожественный кружок имени Якова Петровича Полонского. В Уставе кружка, в первом параграфе, указано: «Кружок имени Як. П. Полонского имеет целью: а) сближение лиц, интересующихся вопросами поэзии, изящной литературы и художественной критики и посильную разработку вопросов, имеющих отношение к этой области и б) собирание и разработку биографических материалов о жизни и произведениях Я. П. Полонского»[636]. В параграфе 28: «Общие Собрания членов бывают: 1) Торжественное, 6 декабря в день рождения Я. П. Полонского, посвящаемое исключительно докладам и сообщениям о Я. П. Полонском, как поэте и человеке»[637].

Ощущение и осмысление фигуры Полонского – насколько оно дается современнику – мы находим у Петра Петровича Перцова, автора трудов по критике и истории литературы и «Литературных воспоминаний»[638]. Во вступительной статье А. В. Лаврова, раскрывающей систему взглядов и оценок Перцова, приводятся суждения критика о Полонском как о «художественной вершине» эпохи 1840-х гг., выступающей «центром наибольшего притяжения» в «историко-культурных экскурсах Перцова»[639].

Перцов отмечает личностные черты Полонского: «Полонский принадлежал к числу <…> людей-магнитов», «которые как-то и чем-то, помимо всяких своих усилий, притягивают к себе других»[640]. Отмечены его непосредственность, переменчивость настроения и сиюминутность его само– и мироощущения, «любознательность и даже какое-то любопытство к жизни»[641]; «Он был по-женски впечатлителен и по-женски беззащитен»[642]. Последнее наблюдение нашло обобщение у Перцова: Фет, Полонский и Майков в его оценке «певцы интимной стороны человеческой жизни, чисто личных переживаний», «женская сторона нашей литературы»[643].

Перцов приводит письмо Полонского[644] и далее рассуждает: «Это письмо тоже характерно для его автора. Прежде всего обращает на себя внимание центральная мысль письма: о психологической новизне крупных поэтических достижений – о поэзии, как своего рода психологической школе. Рассматривать Пушкина и Лермонтова не просто как абстрактно великих поэтов, а как последовательно раскрывающиеся этапы в процессе развития коллективной человеческой (в данном случае – русской) души – это было вполне ново для времени Полонского, да не совсем устарело и для нашего времени. Аналогичные идеи были выражены Полонским еще в его интересной статье о Мее <…> Эта мысль была, видимо, постоянной, определяющей мыслью Полонского о своем искусстве – тем критериумом, которым он мерил “Поэзию”»[645].

Упомянутая статья Полонского – «Стихотворения Мея»[646]; поздней он написал статью «Л. А. Мей как человек и писатель (Из литературных воспоминаний)»[647]. Именно этот ракурс «докладов и сообщений о Я. П. Полонском» в годовщины его рождения был избран членами Кружка его имени.

Связь «человеческого» и «писательского», выделенная Полонским, согласуется с отмеченной Перцовым мыслью о психологической новизне, ее индивидуальности и подлинности, которая, действительно, выступает у Полонского критерием. В своих воспоминаниях, говоря о Лермонтове, Полонский выделяет эту мысль: «меня <…> восхищал Лермонтов, который сразу овладел всеми умами. <…> О смерти Лермонтова узнал я в Лотошине <…> я был и поражен, и огорчен этой великой потерей, не для меня только, но и для всей России. Но если Лермонтов был глубоко искренен, когда писал: “И скучно, и грустно, и некому руку подать” – я бы лгал на самого себя и на других, если бы вздумал написать что-нибудь подобное»[648]. В принцип возводится искренность чувства и его выражения, индивидуальное ощущение себя относительно меняющегося мира и хода событий.