Осколки голограммы

Мир за стенами острога явлен в прозе Шевченко как наблюдаемый воочию (по дороге в ссылку и в экспедиции) и как вспоминаемый и чаемый мир, из которого Шевченко чувствует себя изъятым. Отметим, что, родившись в Киевской губернии, Шевченко мальчиком поступает в услужение к Энгельгардту и короткое время живет в Вильне и Варшаве; с 1832 по 1843 г. он проживает в Петербурге; осенью 1843 г., навестив Украину, посещает Швецию и Данию. В 1845 г. он объездил Украину как сотрудник Археографической комиссии. Опыт путешествий и длительных проживаний, может быть, не огромный, все-таки достаточно обширен и разнообразен. Как же он отражен в прозе десяти лет неволи?

Говоря о прозе Шевченко, мы имеем в виду названные повести, дневник, который он вел в последний год ссылки и по дороге в Петербург, и его письма. Последние не подпадали под запрет, и логично было бы предположить, что писатель воспользовался бы этой возможностью самовыражения в слове. Речь не только о дефиците общения, который он испытывал. Но эпистолярная проза, формально являясь приватной и адресованной одному конкретному человеку, фактически была адресована читателю и, следовательно, являлась текстом, на пространстве которого можно было бы экспериментировать – хотя бы на уровне лексики, стилистики, описаний, литературного портрета, микросюжета.

Картина, однако, выглядит иначе. Письма Шевченко живые, их нельзя назвать слишком лаконичными, но они подчинены коммуникативной цели, а не художественной, не познавательной. С точки зрения стилистики, они более или менее едины. Они написаны на русском языке (как и дневник, как и повести). Вкрапления украинского языка – на уровне отдельных слов, написанных в русской орфографии, и микроцитат на украинском.

Вкрапления лексики из местных наречий очень незначительны, например: «Лето проходило в море, зима в степи, в занесенной снегом джеломейке вроде шалаша, где я, бедный художник, рисовал киргизов» (В. Н. Репниной, 14 ноября 1849, Оренбург; Шевченко. V: 294).

Такая языковая невнимательность двуязычного поэта и писателя кажется странной, тем более что в начале 1840-х гг. Шевченко собирал фольклорный материал. Не говоря об украинских, он знал и мог напеть белорусские и польские песни, позднее их запас пополнился киргизскими и казахскими, а после ссылки он увлекался английскими старинными романсами и негритянскими мелодиями; в годы обучения в Академии художеств он изучал французский язык. Интерес к инокультурию был синтетическим: Шевченко знал европейскую классическую музыку, знал и любил русскую современную музыку, интересовался инструментарием и любил напевать, хотя обладал слабыми вокальными данными. С языковой точки зрения, казалось бы, его мир был обширен и разнообразен. Но в текстах писем из острога он таковым не предстает.

Описаниями письма художника тоже не изобилуют. Показательным примером служат несколько цитат:

«Много есть любопытного в киргизской степи и в Аральском море, но вы знаете давно, что я враг всяких описаний, и потому не описываю вам этой неисходимой пустыни» (Шевченко. V: 294; В.Н. Репниной, 14 ноября 1849 г., Оренбург);

«Что ж мне вам послать, ежели у меня нет ничего; послал бы вам вид Аральского моря, так такое мерзкое, что не дай боже! Тоску еще наведет, проклятое. <…> Мне кажется, ежели бы сам Рафаэль воскрес здесь, то через неделю умер бы с голоду или нанялся бы к татарину коз пасти» (Шевченко. V: 295; А. И. Лизогубу, 29 декабря 1849 г., Оренбург);

«Был я по долгу службы в киргизской степи и на Аральском море, при описной экспедиции, два лета; видел много оригинального, еще нигде не виданного, и больно мне, что ничего не мог нарисовать, потому что мне рисовать запрещено. Это самое большое из всех моих несчастий!» (Шевченко. V: 300; В. А. Жуковскому [Около 10 января 1850 г., Оренбург]).