Осколки голограммы

В суждении Дружинина о поэзии Некрасова, предваренном соображениями критика о ее визуальности, ключевым становится впечатление от света и тьмы. Умение Рембрандта писать свет, и в частности искусственный свет, стало эпохой в изобразительном искусстве. Однако эпитеты «мрачный» и «сумрачный» означают не только степень освещенности. Сумрак – время между светлым временем и мраком, постепенный и неизбежный переход, медленная уступка мраку. «Мрачный» – эпитет, характеризующий состояние души, взгляд, настрой.

В стихотворении Некрасова визуализированы разные состояния сумерек и тьмы, и все они связаны с драмой героев: «Еду ли ночью по улице темной, ⁄ Бури заслушаюсь в пасмурный день…» (I: 62–63) – начинается это стихотворение. Воспоминание о возлюбленной – «Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!» – настигает его посреди сумрака (дня) или мрака (ночи), и само воспоминание – тоже тень, фантастическая картина разных фрагментов тьмы: фона и силуэта.

Во второй строфе: «Помнишь ли труб заунывные звуки, ⁄ Брызги дождя ⁄ <…> Становилось темней». Событие – трагический вечер – начинает совершаться в полусвете-полутьме, а завершается в темноте. В третьей строфе героиня уходит и возвращается после рокового поступка. На бытовом уровне страшная перспектива: «С горя да с голоду завтра мы оба ⁄ Так же глубоко и сладко заснем; ⁄ Купит хозяин, с проклятьем, три гроба – ⁄ Вместе свезут и положат рядком» – сменяется частичным облегчением положения: «И через час принесла торопливо ⁄ Гробик ребенку и ужин отцу. ⁄ Голод мучительный мы утолили, ⁄ В комнате темной зажгли огонек, ⁄ Сына одели и в гроб положили». Но этот огонек, так же как антитеза: «с горя» – «сладко заснем», обозначает ту тьму отчаяния и безысходности, которая звучит в финале, возвращая читателя к началу стихотворения, к настойчиво являющейся к лирическому герою тени прошлого, «мелькающей» и пасмурным днем, и темной ночью.

Словесная картина, выписанная Некрасовым, представляет собой тонкие и неизбежные переходы от сумерек к тьме – и в перспективе улицы, и в четырех стенах комнаты, и в душе героя, в его мысленном взоре, и в исходе судьбы той, от которой осталась лишь тень: «Где ты теперь? С нищетой горемычной ⁄ Злая тебя сокрушила борьба? ⁄ Или пошла ты дорогой обычной ⁄ И роковая свершится судьба?»

Одновременно стихотворение представляет собой своеобразную звукопись этого движения темных силуэтов на темном фоне: «Бури заслушаюсь в пасмурный день – ⁄ <…> ⁄ Вдруг предо мной промелькнет твоя тень!»; «Помнишь ли труб заунывные звуки, ⁄ Шелест дождя, полусвет, полутьму? ⁄ Плакал твой сын <…> ⁄ Он не смолкал – и пронзительно звонок ⁄ Был его крик… Становилось темней; ⁄ Вдоволь поплакал и умер ребенок…» «Заунывные звуки» водосточных труб контекстуально синонимичны звуку человеческого плача: детского, женского, возможно, не прозвучавшего («Бедная! слез безрассудных не лей!»), немого плача обоих героев: «Только мы оба глядели с рыданьем». Они в какой-то мере замещают и рыданье, и звуки речи: «Ты ушла молчаливо <…> ⁄ Ты не спешила с печальным признаньем, ⁄ Я ничего не спросил», – и даже звуки внутренней речи лирического героя: «Только во мне шевельнутся проклятья – ⁄ И бесполезно замрут!..»

«Звукопись» совершается не на уровне слов, а на уровне «музыки» – «заунывных звуков» труб, звонко плачущего голоса. В цитату Дружинина вкралась примечательная ошибка: он пишет «шелест дождя», у Некрасова – «брызги дождя» (I: 62). Ошибка цитирования свидетельствует о том, что Дружинин воспринял стихотворение как «оперу» – звуки музыки и голоса, не нуждающиеся в прямом смысле слов.

Эпитеты «мрачный» и «сумрачный» остались для читателя кодовыми словами, некими намеками, которые Дружинин, по всей видимости, хотел развить (а может быть, и развил, если мы имеем дело с частично сохранившейся, но законченной рукописью). В этих эпитетах намечена ассоциативная связь творчества двух художников – голландского живописца и русского поэта, – и представляется плодотворным попытаться понять, в чем для Дружинина была несомненна эта связь.