Осколки голограммы

«Мне все слышатся Ваши слова: “Эта женщина постигла таинство любви”. Да, любовь есть таинство, – благо тому, кто постиг его; и, не найдя его осуществления для себя, он все-таки владеет таинством. Для меня, Панаев, светлою минутою жизни будет та минута, когда я вполне удостоверюсь, что Вы, наконец, уже владеете в своем духе этим таинством, а не предчувствуете его только. <…> Я люблю Вас, Панаев, люблю горячо – я знаю это по минутам неукротимой ненависти к Вам. Кто дал мне право на это – не знаю; не знаю даже, дано ли это право. Мне кажется, Вы ошибаетесь, думая, что все придет само собою, даром, без борьбы, и потому не боретесь, истребляя плевелы из души своей, вырывая их с кровью» (Белинский. XII: 121–122; полужирный курсив – Белинского. – М.Д.)

В словах Белинского о необходимом человеку душевном движении, сопряженном с преодолением себя, ощущается связь с идеей развития мысли до отрицания определения.

На тематическом уровне речь идет, однако, не о социальной сфере, а о глубоко личной. Разговоры о любви – об интимном чувстве, о близости, о возможности принадлежать любящему и любимому – велись в кружке Белинского и устно, и в переписке. Судьба Некрасова имеет прямое отношение к философским спорам кружка. В 1842 г. Некрасов входит в дом Панаевых. Вскоре зарождается его любовь к А. Я. Панаевой, вначале безответная; предположительно в 1846 г. они сближаются – на 18 лет. Перипетии внутри «треугольника», оставшегося таковым ввиду формально нерасторгнутого брака Панаевых, почти неизвестны и в литературоведении реконструируются по стихам Некрасова – так называемому «Панаевскому циклу», который составляют преимущественно стихотворения, написанные в 1850–1852 и 1855–1856 гг.[224]

В процитированном письме Белинского к Панаеву содержится концепция любви как таинства и одновременно как сознательного выбора предельной искренности и решимости, которая дается борьбой с самим собой. Так же как начинающий литературный критик Некрасов услышал наставление Белинского: «Надо ругать все, что нехорошо, Некрасов, нужна одна правда» (XIII-2: 59), в сфере его поэтического выражения глубоко личных отношений любовь и ненависть выступают как некий их критерий.

Но и в этом случае интерпретация некрасовской лирики рискует остаться на уровне лобового прочтения, сводимого примерно к следующему: в стихах описывается сильное и противоречивое чувство, отношения и судьбы, отягощенные социальными и психологическими сложностями, «правдивое описание» «прозы жизни». Подобная интерпретация совершенно увязывается с общим местом о новаторстве Некрасова – прозаизации им русского стиха, эпическом начале в его поэзии. Но понимание актуальности этого аспекта порождает и подвох для исследователя. Попытки увязать произведения Некрасова с общественно-политическими и общественно-литературными событиями и полемиками, определить прототипы и протосюжеты при всей их продуктивности выдают подход к этим стихам как к прозе – с оговоркой о стихотворном размере и рифме. Между тем еще Ю. Н. Тынянов в статье «Стиховые формы Некрасова», посвященной роли прозаизмов в произведениях поэта, констатирует применительно к Некрасову: «Поэтическое произведение отличается от прозаического вовсе не имманентным звучанием, не ритмом как данностью, не музыкою, непременно осуществленною», а «заданным рядом, ключом. Это создает глубокую разницу между обоими видами; значение слов модифицируется в поэзии звучанием, в прозе же звучание слов модифицируется их значением. Одни и те же слова в прозе значат одно, в поэзии другое»[225]. Осмысление поэтической мысли Некрасова на уровне «значения слов» остается неполным.

Между тем развитие его мысли прослеживается на примере текстов, содержащих формулу «любить и ненавидеть», и контекст стихов – беседы поэта с Белинским и идеи критика – указывают путь анализа.