Осколки голограммы

Кажущаяся, по свидетельствам мемуаристов, антитетичность мышления Белинского корректируется его признанием, сделанным в письме к В. П. Боткину: «Безумная жажда любви все более и более пожирает мои внутренности, тоска тяжелее и упорнее. Это мое, и только это мое. <…> Я начинаю любить человечество маратовски: чтобы сделать счастливою малейшую часть его, я, кажется, огнем и мечом истребил бы остальную» (Белинский: XII: 52). Оставим сейчас в стороне социальное наполнение этого признания.

Этот ход мысли отражает усвоенное Белинским понятие диалектики в философии Гегеля: переход одного определения в другое и заложенное в определении отрицание самого себя [226]. Несмотря на декларируемое Белинским отчуждение от идей Гегеля, судьба учения немецкого философа в его наследии была более сложной. И мысль о «задатках отрицания» в поэзии Некрасова и Лермонтова на языке Белинского означала не только протестное отношение к социальной системе. В таком ракурсе мысль художника действительно способна переродиться в статичную оценку, опирающуюся на антитезы (благо – зло, порицать – прославлять и т. п.), и поэтическое произведение будет сведено к «дидактике», в которой упрекали поэта[227]. В словах о «задатках отрицания», как представляется, необходимо видеть не наличие антитез, отражающих полярные явления и вызываемые ими чувства, но контекстуальные семантические отношения между антитезами. Развитие этих смысловых нюансов и дает основания для оценки потенциала поэтической мысли. В данном случае анализ должен учитывать исторически актуальный для критика и поэта – его ученика – тезис об отрицании как необходимом условии развития отдельной мысли.

Рассмотрим одно из стихотворений, в котором поэтическая формула использована в несколько измененном виде, – «Песню Еремушке» (1859):

С этой ненавистью правою,
С этой верою святой
Над неправдою лукавою
Грянешь божьею грозой…

(II: 67)

«Вера святая» в этой формуле занимает место «любви», но эпитеты «правая» и «святая» делают «веру» (и по ассоциации с другими стихотворениями «любовь») и «ненависть» синонимами, тогда как бытовое сознание рассматривает любовь и ненависть как антонимы. Таким образом, два этических понятия – «любовь» и «ненависть» – в структуре поэтической формулы Некрасова не являются дихотомией личного отношения (то есть разделением целого на две взаимоисключающие части)[228], а представляют его диалектику (то есть мышление, имеющее противоречие в своей основе как предмет для развития мысли)[229]: ненависть предстает гранью любви.

Повторно обратимся к трем вариантам заключительной строфы стихотворения «Праздник жизни – молодости годы…»:

1. [Та любовь, что умножает муки,
Над чужим страданьем слезы льет,
Вырывает ненависти звуки
И венцы железные кует.]

2. Та любовь, что много так сулила,

Что на миг высоко вознесла
И потом навеки придавила
И под сором жизни погребла…

(I: 538)

3. Та любовь, что добрых прославляет,
Что клеймит злодея и глупца
И венком терновым наделяет
Беззащитного певца…

(I: 162)

Второй вариант – любовь и возносит, и погребает под «сором жизни» (разделение понятия на два взаимоисключающих – дихотомия); первый и третий, окончательный, варианты – любовь пробуждает в душе добро и сострадание и одновременно силу ненависти против злодейств и глупости, причем глупость контекстуально выступает синонимом зла. Любовь претворяется в ненависть, сила ненависти, питаемой любовью, косвенно свидетельствует о мере этой любви.

Переход понятия в свою противоположность совершается, мысль пластична и подвижна. Но на словесном уровне антитеза «добрых» – «злодея и глупца» и адресованных им действий со стороны любви: «прославляет» – «клеймит» – наводит на мысль о прямолинейном этическом решении (ср.: «Надо ругать все, что нехорошо, Некрасов, нужна одна правда», XIII-2: 59). Суждение Боткина о «дидактике» закономерно, хотя и несколько поверхностно. Оно опирается на предметное значение слова, а не на смысловое, тем более не на контекстуальное значение словосочетания.