Осколки голограммы

Упоминание «тернового венка», которым любовь «наделяет» «беззащитного певца», усложняет структуру. Этот жест означает и ниспослание страданий певцу, и молитвенное сострадание ему по ассоциации со Спасителем: «терновый венок» римские воины возложили на голову Иисуса Христа в знак поругания[230]. Любовь наделяется функцией Бога («Бог есть любовь»)[231], притом Бога ветхозаветного: он «клеймит» («Мне отмщенье, и Аз воздам»)[232]. «Суровый, неуклюжий стих» Некрасова (к которому автор обращает два последних катрена) оказывается наделен подлинным Божьим даром, а ниспосланное «беззащитному певцу» страдание – в логике человеческой справедливости антитеза «прославлению добрых» и наказанию «злодея и глупца» – выступает как знак Божьей любви и избранности: Творец послал страдания и терновый венец Сыну. В образе певца посредством знаковой детали («венок терновый») обозначена поэтическая параллель со Спасителем. Обращение к стиху, наделенному любовью, которая клеймит («мстит») и налагает венок, заявляет о параллели творца (художника) и Творца. Этот финал отрицает начальный тезис стихотворения: заявление поэта, что он «поэтом <…> не был никогда», что в его стихе «нет <…> творящего искусства».

«Стих» в стихотворении есть синекдоха (стих – то, что произведено поэтом, его дар, продукт его деятельности, его части»). Это отношение подтверждается упоминанием крови: «Нет в тебе творящего искусства… ⁄ Но кипит в тебе живая кровь». Кровь выступает как метафора («кипит» – еще одна метафора, контекстуально слитая с гиперболой): любовь для стиха то же, что кровь для живого человека. В этом метафорическом освещении отношения «стих – поэт» остаются синекдохой, но меняются местами: не стих — «часть» поэта, но певец (живой человек, наполненный «живой кровью»), его кровь — лишь русло, сосуд для стиха и для любви. Стертая рифма «кровь – любовь» обновляется и переосмысляется: взамен гедонистического представления о любви (страстной любви, чувственной любви, трагической любви мужчины, частного человека; эти значения как утраченные в последней редакции и подразумевал Боткин) понятие любовь обогащается другими ассоциациями – «страсть» в евангельском (противопоставленном гедонистическому, родственном аскезе) значении – «страдание», что почувствовал Ф. М. Достоевский, сказавший о Некрасове: «наш любимый и страстный поэт! Страстный к страданью поэт!» (Достоевский. XXV: 31)[233].

Недоумевая по поводу перемены концовки стихотворения, Боткин ищет объяснения в причинно-следственных связях жизненного сюжета («совестно перед Авдотьей»). Между тем отвергнутый вариант концовки развивал мотив обманчивости любви посредством цепи антитез, усиленных рифмой: сулила – придавила, вознесла – погребла, высоко вознесла – под сором жизни погребла, на миг вознесла – навеки придавила. Такой финал стихотворения, начинающегося словами «Праздник жизни – молодости годы – ⁄ Я убил…», развивал тему смерти и утраты, сближая стихотворение с плачем: «рифмованные звуки» приходят, «если долго сдержанные муки, ⁄ Накипев, под сердце подойдут», и напоминают «внезапно хлынувшие слезы ⁄ С огорченного лица» (I: 162). Окончательный же вариант концовки, не отвергающий заданного начальными строками мотива смерти («догорая, теплится любовь»: образ певца, наделенного «венком терновым», т. е. присужденного к смертному страданию), одновременно утверждает противоположность смерти: «но кипит в тебе живая кровь». Поэтический параллелизм «беззащитного певца» и стиха (Божьего дара) неявно вводит антитезу мотива смерти – мотив бессмертия, а утверждение жизни в этом контексте обнаруживает преемственность по отношению к пушкинскому «И божество, и вдохновенье, ⁄ И жизнь, и слезы, и любовь», но в оригинальном преломлении. Такое развитие поэтической мысли более последовательно, нежели в отвергнутых вариантах, опирается на отрицание, в результате чего концовка обретает энергию и многозначность. Их как характерную черту, присущую поэзии Некрасова, почувствовал И. С. Тургенев, ранее писавший, что в другом его стихотворении нет «энергического и горького взрыва, которого невольно от тебя (Некрасова. – М.Д.) ожидаешь» (Тургенев П. II: 168)[234]. Не случайно в письме к П. В. Анненкову Тургенев, приводя стихотворение Некрасова «Замолкни, Муза мести и печали!..» (1:182,547), которое «крепко огорчило» В. П. Боткина[235], высказывает прямо противоположное мнение: «Какой прелестный, оригинальный ум у него выработался – это надобно видеть, описать этого нельзя. <…> Последние восемь стихов поразительны» (Тургенев П. III: 73, 75)[236].

Рассмотрим поэтическую формулу «любить и ненавидеть» в интимной лирике Некрасова.