Осколки голограммы

Слово «казнь», обозначающее насильственную смерть – событие чрезвычайной важности и жестокости, но однократное, – обретает контекстуальное значение процессуальности. В то же время казнь, наказание смертью, подпадает под общеизвестное определение «лютой смерти», и контекстуально слово «казнь» у Некрасова совмещает взаимоисключающие значения, необходимо требующие отрицания одного из двух: жизнь – смерть, смерть – бессмертие (невозможность умереть окончательно), конечность (жизни) – бесконечность ее, одноактность – процессуальность. Слово Некрасова диалектично и насыщено оттенками значений. Такой склад мысли Некрасова проанализирован на примере его поэтической формулы «любить и ненавидеть»[246].

В «Выборе» описания природы – стихии воды, холода, лесной глуши – рисуют картину того, что представляется антитезой человеческому жилью, антитезой жизни. В традиционном фольклоре мотивы ночи, сна, холода, зимы синонимичны смерти. Тем более, в действии участвуют персонажи, помогающие умереть, нежить. В системе этих символов девица, биологически еще не казнившая себя, не переступившая границы между жизнью и смертью, метафорически уже пребывает в царстве смерти.

Метафоричны в стихотворении и смерть, и жизнь. В обыденном сознании и в фольклоре понимаемые как антитезы, в стихотворении «Выбор» они так же, как в «Рыцаре на час», контекстуально совершают переход к своему противоположному значению.

Выбор, стоящий перед героиней, мнимый еще и поэтому. Коль скоро антонимы «жизнь» и «смерть» контекстуально переходят в свою противоположность и при этом обе синонимичны «казни», то в любом случае девицу ожидает только новая казнь, уклонившись от которой, она встретит новую или повторяющуюся ее вариацию, а приняв – претерпит последующие мучения. Выбора для нее нет; художественное развитие значения заглавного слова обнаруживает в нем смысл, противоположный тому, который оно несет в своем прямом значении.

В «Выборе» изображена дурная бесконечность (бессмысленное повторение, скучное чередование, повторяющаяся одинаковость) самоубийственного страдания.

Этот смысл и реализуется в монологах мифологических персонажей. Небытие, ожидающее самоубийцу, не обещает т/ебытия, там будет что-то происходить, что заставит ее чувствовать, и реалии того мира – те же, что и реалии этого. Покойница не обретет покоя:

Жадная рыба, речная пиявица
Там твой нарушат покой;
Там защекотят тебя водяные,
Раки вопьются в высокую грудь,
Ноги опутают травы речные <…>.
Да и умрешь – тут не будет покою:
Станут оттаивать, станут качать!

Слово «покой», на бытовом уровне понимаемое как «отсутствие беспокойства», означает также «упокоение» (с миром, чего не будет без исповеди, причастия, да еще и у самоубийцы). Но не только поэтому употреблено именно оно, а не «упокоение». «Станут оттаивать, станут качать» прочитывается и как «будут беспокоить», и как «станут возвращать к жизни» и даже «вернут к жизни», – что бессмысленно с точки зрения бытового сознания, так как действие происходит зимней ночью, а умершую найдут (если найдут) в светлое время суток, а может быть, и даже скорее всего, еще и в другое время года. Однако в художественной логике стихотворения для героини за умиранием последует насильственное возвращение к жизни, и оно воспринимается как следующая казнь (поскольку это наказание, насилие, возобновление мук).

Смерть, таким образом, предстает не как «покой», упокоение, а как его противоположность, состояние нескончаемых страданий. Здесь опять видим контекстуально обусловленный переход в свою противоположность значения не употребленного в стихотворении, но приходящего на память читателю однокоренного слова «покойница», которое в контексте стихотворения также предстает антонимом состоянию героини. Соответственно читающим может быть заново осмыслено – в рамках этой художественной системы – не метафорическое, а прямое значение другого, закономерно не употребленного поэтом, однокоренного слова: «упокоение». Оно, благая и праведная смерть, – антоним казни, насильственному умерщвлению, наказанию, оно желанно человеку. Поэтическое слово обостряет осмысление целого лексического гнезда.

Эта картина и эти смыслы прозрачны для понимания, поскольку для христианина самоубийство является смертным грехом, караемым адскими муками. Но данный литературоведческий анализ предпринят не с целью констатировать самоочевидную вещь (Некрасов не оставил никаких письменных заявлений о собственном атеизме; основные вехи его человеческой жизни отмечены традиционными христианскими ритуалами). Точно так же и не с целью оценить словесные и ментальные соответствия – несоответствия ортодоксальному православию: это могло бы стать задачей исследователя другого профиля, для которого являлся бы вспомогательным предлагаемый угол зрения исследователя художественной литературы.

* * *