Осколки голограммы

Но именно ввиду актуального для XIX в. обращения к историческому контексту произведения Данте уместно процитировать суждение М. П. Алексеева, которое приводит Ю. Д. Левин, рассуждая о вступительной статье в своей монографии о русских переводчиках о «неизбежной трансформации» переводимого литературного произведения, «обусловливаемой характером и потребностями воспринимающей среды, историческим моментом и т. д.»: «всякое произведение литературы, переведенное на другой язык, подвергаясь своего рода изоляции от родной почвы и родственных произведений и приобретая “чужое”, несвойственное ему ранее звучание, теряет кое-какие из своих качеств и прежде всего признак времени своего создания. Вместе с тем, однако, эти переводные произведения получают новые функции, которых они ранее не имели»[247]. Некрасов предвкушает найти в следующей статье П. Н. Кудрявцева характеристику «духа Данте», который «воспитался и созрел» и под влиянием политической борьбы во Флоренции, и под влиянием литературных традиций современной ему поэзии: «И какое интересное содержание: рыцарская поэзия, в которой отразились благороднейшие и поэтические стороны феодального общества, и именно самой образованнейшей части его – Прованса; романтическая любовь, вдохновлявшая провансальских рыцарей и трубадуров; родственность итальянской цивилизации с Провансом, которая способствовала к усвоению Италией этого рода поэзии; наконец, влияние рыцарской поэзии на итальянское общество, и преимущественно на Флоренцию – родину Данте» (XI-2: 151). Поэта и критика волнует возможность сделать для читателя другой эпохи и другой культуры более доступным понимание исторического развития поэтической мысли, не теряющей своей сложности.

«Божественная комедия», изображенные миры ада, чистилища и рая являлись художественным ответом на важнейшие вопросы нравственно-этического свойства. С одной стороны, концепция Данте, не идеализировавшего католическую церковь, но принадлежавшего к ней, существенно отличалась от того, что трактовала православная церковь, а кроме того, светское произведение не могло иметь равного авторитета с духовными произведениями в вопросах предстояния человека перед Богом. С другой стороны, инокультурие только усиливало самоценность художественного начала «Божественной комедии», а оно создавало иллюзию абсолютной достоверности изображаемого загробного мира[248].

Представление о том, когда и как Некрасов воспринял художественную и философскую мысль Данте, складывается из немногочисленных фактов и суждений.

Как известно, знакомство русского читателя с «Божественной комедией» отмечено несколькими вехами. Первые переводы отдельных фрагментов этого произведения, сделанные С. П. Шевыревым, П. А. Катениным и А. С. Норовым, появились в конце XVIII в. В России также были издания на иностранных языках, и наиболее культурная часть читателей читала Данте по-итальянски. Один из популярных сюжетов, эпизод о графе Уголино из XXXIII песни «Ада», в русском переводе был помещен в литературной хрестоматии П. С. Железникова. Этот сюжет лег в основу драмы Н.А. Полевого «Уголино» (1838). Можно предполагать, что первое, частичное и поверхностное, знакомство Некрасова с «Божественной комедией» могло состояться благодаря Н.А. Полевому. Логично думать, что Полевой, разносторонне начитанный человек, поощрявший самообразование Некрасова, часто навещавшего и непродолжительное время жившего у него, указал молодому поэту на великое произведение, ставшее источником его драмы.

Было бы натяжкой говорить о прямом подражании раннего Некрасова Данте, хотя к подражанию и заимствованиям он прибегал охотно. Тем не менее, и в ранней его лирике, и в более поздней можно наблюдать отдельные образы и мотивы (изгнания, загробного суда, посмертной встречи любящих душ), которые могли быть навеяны именно Данте[249].