Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

В сходном ключе, на сей раз по поводу трупов «юных женщин», обнаруженных в церкви Святого Лаврентия (мы к ним еще вернемся), коммунары обличают лицемерное поклонение идолам: «Девы, ангелы, Иисус — все это лишь прикрытие для преступлений. Народ будет им судьей. Он убивает католицизм, разоблачая его преступления»[1272].

Гражданская бдительность: взор гражданина

В этих взаимоотношениях между гражданами и изображениями участвует еще третья сила — представительная власть, к которой косвенно апеллируют граждане. Внимание к знакам, считающимся неприемлемыми, — это еще и проявление бдительного гражданского надзора за делегатами суверенного народа. Посредством уничтожения ненавистных знаков иконоборцы контролируют верность новых властей изначальному смыслу революции. Но вмешиваясь в распоряжение политическими знаками и почестями, они становятся самопровозглашенной суверенной властью. Через несколько дней после революции 1830 года, 6 августа, в городе Туркуэн мэр, ставленник Бурбонов[1273], испытал это на себе, когда получил угрожающую бумагу, касающуюся герба Франции на фронтоне мэрии:

Г-н мэр,

Если вы в течение суток не удалите подлые лилии с вашего дома и с вашей мэрии, все будет разгромлено и у вас, и в мэрии. Если не послушаетесь и немедленно не прикажете вашим полицейским завести трехцветные кокарды, им крышка. Долой мэра!

Подпись: чернь. Исполняйте, что сказано[1274].

«Чернь» — клеймо, вывернутое здесь наизнанку и примененное к суверенному народу, — использовано ради наибольшей ясности: предполагается, что такого приказа власть ослушаться не сможет. Авторы других обличительных писем пытаются, как и в 1814–1815 годах, прикрываясь верностью новейшим политическим веяниям, свести счеты с местными противниками и пригвоздить к позорному столбу того или иного мэра, который слишком медлит со сменой знаков власти[1275]. В конце августа 1830 года жандармы, еще сохранившие на мундирах пуговицы с лилиями, подверглись критике и даже нападениям во многих точках королевства, поскольку гражданам казалось, что у них крадут начавшуюся революцию[1276]. Петиции, направленные в палату депутатов и также требовавшие удаления бурбонских лилий, хотя звучали менее агрессивно, имели аналогичную функцию: бдительные граждане неусыпно следили за правительством, подозреваемым в предательстве.

Те же механизмы пускаются в ход в феврале 1831 года, когда слухи о карлистском заговоре порождают иконоборческий кризис: суверенный народ вправе потребовать от своих представителей убрать из публичного пространства знаки, которые по-прежнему его засоряют; в противном случае он сам исполнит требуемое, а может быть, даже окажет физическое воздействие на предателей. Сходным образом в 1848 году иконоборцы опять-таки стремятся своими действиями привлечь внимание республиканских властей и обязать их визуально обозначить свой разрыв с прежним порядком. Иконоборчество служит залогом — пускай и не слишком серьезным — установления Республики по-настоящему демократической и социальной.

В этом отношении чрезвычайно показателен пример «бронзового коня» — лионской конной статуи Людовика XIV[1277]. В 1848 году в Лионе, где память о Революции — и ее иконоборчестве — жива и актуальна, а социальный вопрос стоит как нельзя более остро и все опасаются начала гражданской войны, «бронзовый конь» на площади Белькур притягивает всеобщее внимание и становится яблоком раздора для групп, борющихся за власть и ведущих полемику по самым конкретным вопросам: труд, образование, праздники и публичное пространство, вооружение граждан и проч. Сразу же после Февральской революции в республиканские и демократические газеты начинают поступать гневные письма с требованием убрать надпись с цоколя статуи[1278]. Надпись эта содержала намек на снос ее предшественницы, уничтоженной в 1792 году, «во времена неправедные» (iniquis temporibus), и потому трактовалась как «оскорбление нашей первой Революции»[1279]. В тот момент еще не идет речи ни о том, чтобы уничтожить статую, ни даже о том, чтобы убрать ее с площади. Временные муниципальные власти ограничиваются ее косметическим преображением: на руку Людовику XIV повязывают трехцветное знамя, пьедестал красят розовой краской (белый вышел из моды), а надпись переписывают в революционном духе[1280]. Эта новая надпись превращает памятник королю в «собственность нации», республиканскую святыню (на одной из граней пьедестала красуется теперь «Свобода Равенство Братство») и предмет местной гордости («гениальное творение гражданина Лемо, лионского скульптора»).