Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

За пределами этой площадки для споров об иконоборчестве конкретные операции по отбору предметов для разрушения производятся согласно неким неформальным правилам. Первое из них касается памятников, считающихся достойными звания национального наследия: они признаются неприкосновенными. Революционеры XIX века хорошо помнят о клейме вандалов, изобретенном во времена «Террора», и стремятся его избежать. Это оказывает влияние и на их слова, и на их жесты. Люди XIX века постепенно усваивают понятия «ценность старины», «историческая ценность», «мемориальная ценность», которые впервые начали использоваться во время Революции, а в начале ХХ века были превращены в теоретические концепты Алоизом Риглем[1304]. Усваивают ее и сами иконоборцы, правда, в форме общих мест. Некоторые участники восстания, включая рабочих, твердят об уважении к «памятникам», исходя из сакральности всего прекрасного и древнего. В феврале 1848 года рабочий-обойщик Теодор Сикс — между прочим, профессиональный революционер и убежденный республиканец[1305] — грубо прерывает депутатов палаты, высказывающих иконоборческие намерения. «Зачем разрушать? — спрашивает он товарищей. — Зачем стрелять по картинам? Мы показали, что не следует угнетать народ; покажем теперь, что народ способен уважать памятники и почитать победу!»[1306] Другой участник восстания сорок восьмого года, Луи-Шарль Малле, сам себя называющий «республиканцем свежеиспеченным, но весьма упорным», утверждает, что «уничтожению в Тюильри некоторых исторических полотен» он препятствовал «стократно повторенным криком „Уважайте картины!“»[1307]. Некий лионский демократ в 1848 году, в самый разгар дискуссии о «бронзовом коне», тоже отрекается от любого вандализма: «Я республиканец и демократ, но я не вандал, и пусть у меня отсохнет рука, если я приму участие в уничтожении национальной собственности»[1308]. Сходным образом в мае 1871 года коммунар Антуан-Матье Деме, рабочий-скульптор и член Первого интернационала, напоминает после разрушения дома Тьера на площади Сен-Жорж о необходимости сохранить предметы античного искусства из частной коллекции политика: «Не забывайте, что эти мелкие бронзовые вещицы принадлежат истории человечества, а мы хотим сохранить прошлое человечества в наставление будущему. Мы не варвары»[1309].

Но сколько бы ни звучало отрицаний, именно потребность в сохранении наследия диктует необходимость отбора и выбора, удаления знаков, кажущихся оскорбительными, и защиты произведений искусства, достойных служить уроком грядущим поколениям. Этот императив, уже упоминавшийся в связи с ритуальными грабежами, сопровождает революции XIX века и воспроизводит механизмы, хорошо отлаженные со времен Французской революции[1310]. Конечно, мечта о разумном иконоборчестве сбывается далеко не всегда; эта утопия потерпела поражение при Коммуне во время Кровавой недели[1311] с ее пожарами или во время всплесков антиклерикального насилия как в 1830–1831‐м, так и в 1871 году. Что же касается защиты произведений искусства, она далеко не всегда совершается спонтанно. Немалому числу разрушительных жестов кладет конец только активное вмешательство культурных посредников — мы уже подчеркивали это, когда говорили о судьбе Тюильри в 1848 году. В феврале 1831 года, во время иконоборческого кризиса, вызванного событиями вокруг церкви Сен-Жермен-л’Осеруа, решающим обстоятельством, ограничившим масштаб разрушений, оказалось, судя по всему, посредничество некоторых влиятельных нотаблей. Так, по некоторым сведениям, республиканец Франсуа Араго, стоявший во главе отряда национальной гвардии, спас от возможных атак собор Парижской Богоматери, а адвокат Гортензий де Сент-Альбен отвел иконоборческую угрозу от статуи Мальзерба во Дворце правосудия, которую иконоборцы приняли за статую святого; адвокат, впрочем, апеллировал не к наследию, а к политике: «Это друг народа»[1312]. Большую часть картин из церкви Сен-Жермен-л’Осеруа спасли от иконоборческих кинжалов национальные гвардейцы, перенесшие их по соседству, в Лувр[1313]. Наконец, 4 сентября 1870 года в Ратуше депутат-республиканец Эжен Пеллетан отговорил толпу от намерения изрезать один из портретов Наполеона III; взобравшись на рояль, он полтора десятка раз прокричал: «Не трогайте эту дрянь!»[1314] — аргумент парадоксальный, поскольку именно необходимостью очистить пространство от «дряни» обычно оправдывали свои действия сами иконоборцы.