Оскорбленный взор. Политическое иконоборчество после Французской революции

Допустимы и другие объяснения. Поначалу знаки республиканского возрождения выглядят достаточно двусмысленно и кажутся приемлемыми для всех. До тех пор, пока трехцветный флаг можно ценить либо за красную розетку, либо за три цвета, до тех пор, пока в дереве свободы можно видеть либо новую Голгофу, либо мятежный май, до тех пор, пока Марианну можно уважать либо за то, что она остепенилась, либо за то, что «покраснела» и надела фригийский колпак, — до этих пор кажется, что возможны любые формы Республики, от самой консервативной до самой освободительной. Но после июньского восстания, и мы к этому еще вернемся, подход к знакам меняется. Атмосфера возвращения к порядку отменяет некоторые смыслы знаков, прежде остававшиеся актуальными. Наконец, освоение электоральной демократии смещает предметы разногласий. Оно ничуть не ослабляет напряжение и не исключает насилия[1444], но меняет его формы. Такую интерпретацию предлагает Лоран Ле Галль применительно к «обществу покорности» — департаменту Финистер, жители которого, несмотря на преимущественно «белую», или легитимистскую, ориентацию, не уничтожили в 1848 году ни одного республиканского знака. Быть может, революция 1848 года была не столько «революцией знаков», сколько «революцией бумаг»? «Скрытая война избирательных бюллетеней, устроенная под пристальным взглядом священников и дворян, — пишет Ле Галль, — заменила борьбу изображений»[1445]. В самом деле, в контексте весны 1848 года наиболее действенным способом повлиять на ситуацию «белые» нотабли считают не столько двусмысленные эмблемы, сколько бюллетень для голосования. Поэтому иконоборчество как средство выражения протеста отходит на второй план. Зато на самóй электоральной арене символическое насилие продолжает играть большую роль: порой избиратели, включая священников, портят бюллетени[1446]; в случае решительных несогласий одному из противников случается порвать протокол; реже страдают урны для голосования, но бывает, что их публично разбивают или сжигают[1447]. Так что суфражистки, разбивавшие урны в начале ХХ века — такие, например, как Юбертина Оклер, — вовсе не изобрели этот фрондирующий жест, но лишь изменили его семантику; они обличали таким образом свое отлучение от так называемого всеобщего избирательного права. А в 1848 году протест вызывают растворение своего голоса в общем хоре, мажоритарная система выборов и подчинение бюрократическим правилам[1448]. А также мнимый характер электорального соперничества на выборах, все еще находящихся под контролем нотаблей: в Лиможе 27 апреля 1848 года рабочие (по всей вероятности, откликнувшиеся на призыв городского Народного общества), размахивая флагами, рвут, а затем топчут ногами протоколы и бюллетени, поскольку убеждены, что выборы не оправдали их надежд на установление Республики демократической и социальной[1449].

Иконоборчество на службе у охраны общественного порядка, 1849–1852

После июня 1848 года, а еще сильнее с 1849 года порог терпимости по отношению к знакам противника существенно меняется. В атмосфере неумеренных социальных страхов «партия порядка» осуществляет чистку всех знаков, способных, с ее точки зрения, стать катализаторами гражданской войны. Красный цвет где бы то ни было, от знамени до крохотной эмблемы, подвергается преследованию: он указывает на «чистокровных» демократов, которым нет места в представительной Республике. Более того, начиная с 1849 года эмблемы, прежде отождествлявшиеся с Республикой, — такие, как дерево свободы, — постепенно начинают считаться возмутительными. Иначе говоря, Республика (разумеется, «Республика порядка») парадоксальным образом принимается прятать или уничтожать знаки, которые прежде, в пору показного единодушия, считались ее символами. В этой ситуации можно увидеть прекрасную иконическую иллюстрацию того, что Грамши называл «революцией-реставрацией», иначе говоря, революцией, очищенной от всякого стремления к освобождению народа[1450]. Прибавим к этому первому парадоксу второй: «партия порядка», состоящая из блюстителей хорошего вкуса, которые охотно разоблачают «вандалов» и прочих «нынешних иконоборцев», сама начинает вести во имя защиты общества и общественного порядка политику отчетливо иконоборческую. Правда, ее мишенью становятся по большей части не произведения искусства, а образы и знаки сомнительного художественного достоинства: кое-какие скверные бюсты или статуи из гипса или дерева, а главное, десятки тысяч деревьев свободы, не говоря уже о красных колпаках или треугольниках равенства. Если судить не по эстетической или торговой ценности пострадавших знаков и памятников, а по их числу, это негромкое иконоборчество — из‐за которого, однако, не раз пролилась кровь — оказалось одним из самых масштабных в истории XIX века, если не считать эпоху Реставрации.