На мой взгляд, потенциальные возможности толкования в психоанализе выглядят <…> ограниченными в том, что касается вариаций сексуальности <…>. К примеру, [как можно] рассматривать такое явление, как фетишизм, и в результате сказать, что оно, должно быть, связано с кастрацией и ощущением неполноценности <…> когда я думаю о фетишизме, мне хочется узнать гораздо больше, и это совсем другие вещи. Я не понимаю, как кто-то может говорить о фетишизме или о садомазохизме, не думая при этом о производстве резины, о приемах и снаряжении, использующихся, чтобы держать лошадь в узде или скакать верхом, о высоких, отполированных до зеркального блеска голенищах военных сапог, об истории шелковых чулок, о том, какими холодными и властными выглядят медицинские инструменты, об очаровании мотоциклов и об иллюзорном ощущении свободы, возникающем, когда ты выезжаешь на большую пустынную дорогу, оставив город где-то за спиной. Если уж на то пошло, как можно думать о фетишизме, не принимая в расчет влияние городской среды, определенных улиц и парков, районов красных фонарей и заведений, где предлагают «дешевые развлечения», или соблазн, исходящий от прилавков, заваленных очаровательными вожделенными вещицами? По-моему, фетишизм дает повод рассмотреть весь спектр вопросов, связанных с изменением методов производства различных предметов, с исторической и социальной спецификой способов контроля, с социальным этикетом и теми его аспектами, что касались отношения к человеческой коже, или с неоднозначным восприятием разного рода инвазивных процедур и тонкой градацией иерархий. Если весь этот массив социально значимой информации подменяется рассуждениями о страхе кастрации, эдиповом комплексе, каком-то запретном знании или неведении, я понимаю, что нечто по-настоящему важное было упущено (Butler, цит. по: Rubin 1994: 79).