Основания девятнадцатого столетия

Сколько еще веков мы будем тащить сознательную ложь, что мы верили в абсурдные вещи, а не в очевидную правду? Не знаю. Но надеюсь, это будет недолго. Потому что религиозная потребность слишком властно зреет у нас в груди, чтобы одна­жды не разрушить ветхое, мрачное здание, и мы войдем в но­вое, светлое, прекрасное, которое уже давно готово: это будет венцом германского дела открытий!

2. Наука (от Роже Бэкона до Лавуазье)

Наши научные методы

О различии между наукой и полученным в результате от­крытия сырым материалом знания я уже говорил выше на с. 732 (оригинала. — Примеч. пер.). Я также обращал внима­ние на границу между наукой и философией. Нельзя провес­ти резкую границу без некоторого произвола, что нисколько не вредит принципу различения. Именно науки, т. е. наши но­вые германские научные методы, вразумили нас. Лейбниц тем не менее хотел бы так называемый закон непрерывности вновь воспринять и довести его до крайней последовательно­сти. Метафизическое доказательство на практике излишне, потому что опыт повсюду показывает нам постепенный переход друг в друга.³²⁹ Но чтобы создать науку, необходимо раз­личать, а настоящее различие есть то, которое оправдывает себя на практике. Природа не знает этого разделения. Это не­важно — природа не знает и науки. Распознавание данного природой материала с последующим новым соединением в соответствии с понятными для человека принципами вообще исключает науку.

Dich im Unendlichen zu finden, Musst unterscheiden und dann verbinden.

Goethe

Чтобы найти тебя в бесконечности, Нужно различать, а затем соединить.

Гёте

Гёте

Поэтому в начале этого раздела я обратился к Бишо. Если бы преподаваемая им классификация тканей была классификаци­ей, данной от природы, то она была бы давно известна, однако предложенные Бишо различия были еще значительно модифи­цированы, потому что в действительности повсюду обнаружи­ваются переходы между видами тканей, здесь бросающиеся в глаза, там открывающиеся внимательному наблюдателю. Так думающие ученые должны были пробовать, пока не устанавли­вали момент, где гармонично сохраняется равновесие между потребностями человеческого ума и уважением перед фактами природы. Этот момент — правда, не сразу, но практически — можно определить, потому что наука руководствуется в своих методах двумя моментами: она должна накопить знания, и она должна позаботиться о том, чтобы накопленное в образе нового знания приносило проценты. Этим масштабом измеряется дело Бишо, потому что здесь, как где–нибудь в другом месте, гений не изобретает, иными словами, он не создает из ничего, но он придает форму имеющемуся. Как Гомер придавал форму на­родному творчеству, так Бишо преобразует анатомию, точно так же должно происходить в истории.³³⁰

С помощью этого чисто методологического замечания, ко­торое должно было послужить только для оправдания моего собственного образа действий, мы, как видим, проникли в глу­бину нашего предмета. Я даже думаю, что незаметно мы поло­жили палец на пульс.

Хочу обратить внимание на то, что эллины, очевидно, пре­восходят нас как теоретики, мы же их — как наблюдатели. Тео­ретизирование и систематизирование есть не что иное, как научная работа по приданию вида. Если мы не придаем вид, т. е. не теоретизируем и не систематизируем, то мы можем вос­принять только минимум знания — оно протекает через наш мозг как через сито. Однако с оформлением все же есть одно затруднение: как было только что показано на примере Бишо, это оформление есть главным образом человеческое, т. е. по отношению к природе одностороннее, недостаточное предпри­ятие.

Именно естественные науки³³¹ раскрывают ничтожность банального антропоморфизма всех гегелей этого мира. Невер­но, что человеческий ум адекватен явлениям — науки доказы­вают противоположное. Всякий человек, ум которого образо­вался в школе наблюдения, знает это. И более глубокий взгляд Парацельса, который назвал окружающую нас природу «внеш­ним человеком», может нас увлечь с философской точки зре­ния, но с научной кажется мало полезной, потому что до тех пор, пока я имею дело с эмпирическими фактами, мое серд­це — это мышца, а мое мышление — функция заключенного в черепной коробке серого вещества, и все. По отношению к жизни моей внутренней личности точно так же «внешние», как той звезде, свет которой, согласно Вильяму Гершелю, идет до меня два миллиона лет. Если природа действительно в опреде­ленном смысле является «внешним человеком», как считает Парацельс и после него Гёте, она ни на дюйм не приближает меня ко мне и моему специфически и ограниченно человече­скому пониманию в чисто научном отношении, потому что и человек тоже «внешнее».

Ничего нет внутри, ничего снаружи:

Потому что то, что внутри, то и снаружи.