Основания девятнадцатого столетия

На этой основе строится наша теория и систематика, смелое здание, главный характер которого вытекает из того, что мы больше инженеры, чем архитекторы. Оформители тоже мы, но наша цель — не красота формы, не законченный, окончательно удовлетворяющий человеческие чувства вид, но констатация временного состояния, которое делает возможным сбор нового материала наблюдений и таким образом дальнейшего позна­ния. Труд Аристотеля тормозил науку. Почему это происходи­ло? Потому что этот эллинский ум маэстро требовал срочного завершения, потому что он не чувствовал удовлетворения, по­ка перед его глазами не стояло готовое, симметричное, пол­ностью рациональное, человечески убедительное здание учения. В логике на этом пути можно было достичь оконча­тельных результатов, так как речь шла об общепринятой науке, исключительно человеческой и исключительно формальной, но уже политика и учение об искусстве менее основательны, потому что здесь закон эллинского ума молчаливо предполага­ется законом человеческого ума вообще, что противоречит опыту. В естествознании — и несмотря на часто удивительно большое количество фактов — царит основной принцип: из возможно малого количества наблюдений сделать возможно большее количество аподиктических (достоверных, неопро­вержимых) выводов. Здесь наличествует не лень и не поверх­ностность, тем более не дилетантизм, но предпосылка: первое, что организация человека полностью адекватна организации природы, так что, если можно так выразиться, достаточно про­сто намека, чтобы правильно понять и обозреть весь комплекс феноменов; второе, что человеческий ум обнаруживающемуся во всей природе принципу или закону, или как угодно его на­звать, не только адекватен, но и эквивалентен (не только равен по объему, но и равен по ценности). Отсюда человеческий ум принимается за центр, откуда не только играючи легко обозре­вать всю природу, но также прослеживать все вещи от колыбе­ли до могилы, а именно от первоначальной причины до их ка­жущейся целесообразности. Это предположение настолько же неверно, как и наивно: опыт доказал это. Наша германская нау­ка с самого начала шла по другому пути. Роже Бэкон в XIII сто­летии предупреждал (при всей высокой оценке) соблюдать ос­торожность перед Аристотелем и персонифицированным в нем эллинистическим методом с той же настойчивостью, как тремя веками позже Френсис Бэкон.³⁴² Ренессанс был в этой области, к счастью, просто преходящей болезнью, и только в мрачной тени Церкви влачила ненужное существование теоло­гия Стагирита. Для наглядности можем взять сравнение из ма­тематики: наука эллина имеет сходство с кругом, в центре ко­торого он сам, германская наука подобна эллипсу. В одном из центров эллипса находится человеческий ум, в другом — со­вершенно незнакомый ему х. Если человеческому уму удается в определенном случае приблизить свой собственный центр ко второму центру, то его наука приближается к линии окружно­сти.³⁴³ Но чаще эллипс имеет вытянутую форму: на одной сто­роне разум проникает очень глубоко в сумму полученных зна­ний, на другой он находится почти на периферии. Часто человек со своим центром (своим скромным факелом!) стоит совершенно один, поиска на ощупь оказывается недостаточно, чтобы найти возможность соединиться со вторым, и так возни­кает парабола, линии которой кажутся приближающимися да­леко вдали, но они никогда не встречаются, так что наша тео­рия не дает замкнутой кривой, но только является толчком к возможной, но невыполнимой.

Как видим, наш научный метод является отрицанием абсо­лютного. Гёте удачно заметил: «Кто занимается природой, ис­пытывает квадратуру круга».

Сущность нашей систематики