Основания девятнадцатого столетия

Либиг пишет: «теория, т. е. идея», — т. е., как видим, «тео­рия» равна «идее», что является первым источником заблужде­ния. Греческое слово «идея», которое никогда не удавалось живым перенести в современный язык, означает исключитель­но увиденное глазами, явление, образ. Платон также понимает под идеей настолько квинтэссенцию видимого, что отдельный индивидуум кажется ему слишком бледным, чтобы быть чем-то еще, кроме бледной тени истинной идеи.³⁴⁹ Теория же, напротив, уже сначала означала не «смотреть», но «наблю­дать» — огромная разница, которая впоследствии все увели­чивалась, пока значение произвольного, субъективного пони­мания, искусственного приведения в порядок не приобрело слово «теория». Итак, теория и идея не синонимы. Когда Джон Рей в результате длительных наблюдений достиг такой ясной картины цветущих растений, что четко понял, что они образу­ют две большие группы, у него была идея. Напротив, когда он опубликовал свой «Methodus plantarum» (1703), он создал тео­рию, причем теорию, которая далеко отставала от его идеи. Хоть он и открыл значение семядолей как путеводителей для систематики, многое другое (например, значение частей цвет­ка) ускользнуло от его внимания, так что человек, который уже совершенно правильно понимал в основных чертах форму мира растений, разработал несостоятельную систему: наших знаний в то время было недостаточно, чтобы «идея» Рея нашла свое соответствующее выражение в «теории». В «идее», как видим, сам человек еще является частью природы, здесь гово­рит — если позволите мне сравнение — тот самый «голос кро­ви», который является главной темой рассказов Сервантеса. Человек обнаруживает обстоятельства, в которых он не может дать отчет, он догадывается о вещах, которые он не смог бы до­казать.³⁵⁰ Это не собственно знание, это отражение трансцен­дентной связи и является поэтому непосредственным, не диалектическим опытом. Толкование подобных догадок все­гда небезопасно, на объективную действительность не могут претендовать ни догадки, ни их толкование, их значение ограничено индивидуумом и полностью зависит от его индивиду­ального значения. Здесь творчески проявляется гениальность. И если наша германская наука является наукой верного, тща­тельного, полностью трезвого наблюдения, то она одновре­менно наука гениальности. Повсюду «предшествуют идеи», здесь Либиг совершенно прав. Мы видим это так же четко у Га­лилея, как и у Рея,³⁵¹ у Бишо, как и у Винкельмана, у Колбрука, как и у Иммануила Канта. Следует только опасаться путать идею и теорию, потому что эти гениальные идеи совершенно не являются теориями. Теория — это попытка организовать определенное количество опыта — часто, может быть, собран­ного с помощью идеи — таким образом, чтобы этот искус­ственный организм служил потребностям специфического человеческого ума, не противореча известным фактам или со­вершая насилие. Сразу становится понятно: относительная ценность теории будет постоянно находиться в непосредствен­ном отношении к количеству известных фактов, что совершен­но не относится к идее, ценность которой зависит только от значения личности. Леонардо да Винчи, например, опираясь на очень небольшое количество фактов, настолько точно понял основные принципы геологии, что только в XIX веке появи­лось достаточно опыта, чтобы научно (что значит теоретиче­ски) объяснить правильность его интуиции. Пусть он также не объяснил кровообращения, в отдельных случаях наверняка не­правильно представлял его себе, но угадал, т. е. у него была идея циркуляции, не теория.

Позже я еще вернусь к значению гения для всей нашей куль­туры. Объяснять здесь ничего не требуется, достаточно просто указать на это.³⁵² Но для понимания нашей науки необходимо ответить еще на один вопрос: как возникают теории? Я вновь надеюсь, что, критикуя известное высказывание Либига (в ко­тором отразилось широко распространенное мнение), смогу указать правильный путь. При этом становится понятно, что наши великие научные теории как немыслимы без гения, так и обязаны только гению своим оформлением.