Знаменитый химик пишет: «Корень художественных идей — в фантазии, научных — в разуме».353
Это короткое предложение кишит, если не ошибаюсь, психологическими неточностями, но представляет для нас определенный интерес: предполагается, что фантазия должна служить только искусству, наука обходится без фантазии. Отсюда следующее — поистине возмутительное — утверждение: «Искусство изобретает факты, наука объясняет факты». Наука никогда ничего не объясняет! Слово «объяснять» не имеет для нее значения, под этим можно было бы понимать просто «делать ясное очевидным». Если я уроню ручку, она упадет на пол: закон гравитации — это теория, которая прекрасно схематизирует все наблюдаемые здесь обстоятельства, но что он объясняет? Если я гипостазирую силу притяжения, то я буду там же, что и в Первой книге Моисея, гл. 1, стих 1, т. е. я представлю совершенно немыслимую, необъяснимую сущность в качестве объяснения. При соединении кислорода с водородом образуется вода. Хорошо, какой факт здесь объясняет, какой объяснен? Объясняют гидроген и оксиген воду? Или их можно объяснить с помощью воды? Мы видим, что это слово именно в науке не имеет и тени смысла. Для более сложных случаев это, правда, не так наглядно, но чем глубже идет анализ, тем больше убывает заблуждение, что с помощью объяснения происходит действительно рост не просто знания, но и познания. Например, если садовник говорит мне: «Этому растению нужно солнце», — я сначала думаю так же, как думает садовник, что это полное «объяснение». Но если физиолог говорит: сильный свет тормозит рост, поэтому растение быстрее растет в тени и вследствие этого поворачивается к солнцу, он показывает мне влияние способности вытягиваться данного растения, различного преломления лучей и т. д., т. е. он вскрывает механизм процесса, объединяет все известные факты в теорию «гелиотропизма», и я чувствую, что я очень много узнал, но заблуждение «объяснения» значительно побледнело. Чем более ясно «как», тем более размыто «почему». «Растению нужно солнце» — произвело впечатление полноценного объяснения, потому что я, человек, сам нуждаюсь в солнце, но то, что сильное освещение задерживает деление клеток и тем самым рост стебля, с одной стороны, и вызывает таким образом изгиб, это новый факт, который, в свою очередь, побуждает искать объяснение из дальнейших причин и настолько прогоняет мой первоначальный наивный антропоморфизм, что я спрашиваю себя, какая механическая цепочка побуждает меня искать солнце. И здесь прав Гёте: «Каждое решение проблемы есть новая проблема».354 И если наступит время, когда физикохимик возьмет проблему гелиотропизма и все рассчитает и получит в конце алгебраическую формулу, то этот вопрос вступит в ту же стадию, как сегодня гравитация, и каждый поймет, что наука не объясняет факты, но помогает их открывать и схематизирует их, как можно ближе к природе, как можно более обоснованно в человеческом понимании. Возможно ли последнее, т. е. собственно дело науки, действительно (как хочет Либиг) без участия фантазии? Могло ли творчество — а это то, что мы называем гением — не участвовать в создании нашей науки? Нам нет нужды вступать в теоретическую дискуссию, потому что история доказывает обратное. Чем точнее наука, тем больше необходима фантазия, а без нее нет движения вперед. Можно ли без фантазии представить атомы и молекулы, без которых не было бы ни физики, ни химии? Или эта «физическая химера», как называет ее Лихтенберг, эфир, который хоть и материя (иначе он не подошел бы для наших гипотез), но не имеет основных оценок материи, таких как растяжение и непроницаемость, поистине «корень из минус единицы»! Мне действительно хотелось бы знать, где такое искусство, у которого в такой степени «корень в фантазии»? Либиг говорит: искусство «изобретает факты». Оно никогда не делает этого! Ему это не нужно. Кроме того, если бы оно это делало, его бы не поняли. Правда, оно уплотняет разрозненное, соединяет то, что мы знаем только по отдельности, и исключает то, что стоит на пути на настоящем. Таким образом, оно придает форму неясному и распределяет свет и тень по своему усмотрению, но никогда не переступает границы того, что можно представить и помыслить, потому что искусство — в противоположность науке — есть деятельность ума, который ограничивается чисто человеческим: оно происходит от человека, оно обращено к человеку, чисто человеческое является полем его деятельности.355 Совсем иное, как мы видели, наука: она исследует природу, а природа не относится к человеку. Если бы она была таковой, как это предполагали эллины! Но опыт наказал это предположение ложью. В науке человек обращается к человеческой области, потому что он сам принадлежит к ней, но по большей части вне- и надчеловеческой/сверхчеловеческой. Если человек хочет серьезно узнать природу и не ограничиваться догматизированием in usum Delphini, то именно в науке, и прежде всего в естествознании в более узком смысле слова, он должен напрягать свою фантазию, которая должна быть бесконечно изобретательной, гибкой и эластичной. Я знаю, что это утверждение противоречит общему предположению, но мне кажется верным и доказательным фактом то, что философия и наука предъявляют больше требований к фантазии, чем поэзия. Чисто творческий элемент у Демокрита и Канта больше, чем у Гомера и Шекспира. Именно поэтому их труд остается доступен крайне немногим. Правда, эта научная фантазия коренится в фактах, но это делает поневоле любая фантазия.356 И научная фантазия особенно богата именно потому, что в ее распоряжении находится огромное количество фактов, и их список непрерывно пополняется благодаря новым открытиям. Я уже кратко упоминал (с. 773 (оригинала. —