Читаем Основания девятнадцатого столетия полностью

Знаменитый химик пишет: «Корень художественных идей — в фантазии, научных — в разуме».353 Это короткое предложение кишит, если не ошибаюсь, психологическими не­точностями, но представляет для нас определенный интерес: предполагается, что фантазия должна служить только искус­ству, наука обходится без фантазии. Отсюда следующее — поистине возмутительное — утверждение: «Искусство изобре­тает факты, наука объясняет факты». Наука никогда ничего не объясняет! Слово «объяснять» не имеет для нее значения, под этим можно было бы понимать просто «делать ясное очевид­ным». Если я уроню ручку, она упадет на пол: закон гравита­ции — это теория, которая прекрасно схематизирует все наблюдаемые здесь обстоятельства, но что он объясняет? Если я гипостазирую силу притяжения, то я буду там же, что и в Пер­вой книге Моисея, гл. 1, стих 1, т. е. я представлю совершенно немыслимую, необъяснимую сущность в качестве объяснения. При соединении кислорода с водородом образуется вода. Хо­рошо, какой факт здесь объясняет, какой объяснен? Объясня­ют гидроген и оксиген воду? Или их можно объяснить с помощью воды? Мы видим, что это слово именно в науке не имеет и тени смысла. Для более сложных случаев это, правда, не так наглядно, но чем глубже идет анализ, тем больше убыва­ет заблуждение, что с помощью объяснения происходит дейст­вительно рост не просто знания, но и познания. Например, если садовник говорит мне: «Этому растению нужно солнце», — я сначала думаю так же, как думает садовник, что это полное «объяснение». Но если физиолог говорит: сильный свет тормо­зит рост, поэтому растение быстрее растет в тени и вследствие этого поворачивается к солнцу, он показывает мне влияние способности вытягиваться данного растения, различного пре­ломления лучей и т. д., т. е. он вскрывает механизм процесса, объединяет все известные факты в теорию «гелиотропизма», и я чувствую, что я очень много узнал, но заблуждение «объяс­нения» значительно побледнело. Чем более ясно «как», тем более размыто «почему». «Растению нужно солнце» — произ­вело впечатление полноценного объяснения, потому что я, че­ловек, сам нуждаюсь в солнце, но то, что сильное освещение задерживает деление клеток и тем самым рост стебля, с одной стороны, и вызывает таким образом изгиб, это новый факт, ко­торый, в свою очередь, побуждает искать объяснение из даль­нейших причин и настолько прогоняет мой первоначальный наивный антропоморфизм, что я спрашиваю себя, какая меха­ническая цепочка побуждает меня искать солнце. И здесь прав Гёте: «Каждое решение проблемы есть новая проблема».354 И если наступит время, когда физикохимик возьмет проблему гелиотропизма и все рассчитает и получит в конце алгебраиче­скую формулу, то этот вопрос вступит в ту же стадию, как сего­дня гравитация, и каждый поймет, что наука не объясняет факты, но помогает их открывать и схематизирует их, как мож­но ближе к природе, как можно более обоснованно в человече­ском понимании. Возможно ли последнее, т. е. собственно дело науки, действительно (как хочет Либиг) без участия фан­тазии? Могло ли творчество — а это то, что мы называем гени­ем — не участвовать в создании нашей науки? Нам нет нужды вступать в теоретическую дискуссию, потому что история до­казывает обратное. Чем точнее наука, тем больше необходима фантазия, а без нее нет движения вперед. Можно ли без фанта­зии представить атомы и молекулы, без которых не было бы ни физики, ни химии? Или эта «физическая химера», как называет ее Лихтенберг, эфир, который хоть и материя (иначе он не по­дошел бы для наших гипотез), но не имеет основных оценок материи, таких как растяжение и непроницаемость, поистине «корень из минус единицы»! Мне действительно хотелось бы знать, где такое искусство, у которого в такой степени «корень в фантазии»? Либиг говорит: искусство «изобретает факты». Оно никогда не делает этого! Ему это не нужно. Кроме того, если бы оно это делало, его бы не поняли. Правда, оно уплотня­ет разрозненное, соединяет то, что мы знаем только по отдель­ности, и исключает то, что стоит на пути на настоящем. Таким образом, оно придает форму неясному и распределяет свет и тень по своему усмотрению, но никогда не переступает грани­цы того, что можно представить и помыслить, потому что ис­кусство — в противоположность науке — есть деятельность ума, который ограничивается чисто человеческим: оно проис­ходит от человека, оно обращено к человеку, чисто человече­ское является полем его деятельности.355 Совсем иное, как мы видели, наука: она исследует природу, а природа не относится к человеку. Если бы она была таковой, как это предполагали эллины! Но опыт наказал это предположение ложью. В науке человек обращается к человеческой области, потому что он сам принадлежит к ней, но по большей части вне- и надчелове­ческой/сверхчеловеческой. Если человек хочет серьезно уз­нать природу и не ограничиваться догматизированием in usum Delphini, то именно в науке, и прежде всего в естествознании в более узком смысле слова, он должен напрягать свою фанта­зию, которая должна быть бесконечно изобретательной, гиб­кой и эластичной. Я знаю, что это утверждение противоречит общему предположению, но мне кажется верным и доказатель­ным фактом то, что философия и наука предъявляют больше требований к фантазии, чем поэзия. Чисто творческий элемент у Демокрита и Канта больше, чем у Гомера и Шекспира. Имен­но поэтому их труд остается доступен крайне немногим. Прав­да, эта научная фантазия коренится в фактах, но это делает поневоле любая фантазия.356 И научная фантазия особенно бо­гата именно потому, что в ее распоряжении находится огром­ное количество фактов, и их список непрерывно пополняется благодаря новым открытиям. Я уже кратко упоминал (с. 773 (оригинала. — Примеч. пер.)) значение новых открытий как пищи и побудительного мотива для фантазии. Это значение поднимается вверх до самых высоких областей культуры, но проявляется прежде всего в науке. Чудесный расцвет науки в XVI веке, о котором Гёте писал: «мир едва ли вновь переживет подобное явление»,357 основан отнюдь не на обновлении элли­нистической догматики, как нас хотели бы в этом убедить — скорее, она нас как в систематике растений, так и везде, только ввела в заблуждение — но этот внезапный расцвет вызван от­крытиями, о которых я говорил в предыдущем разделе: откры­тиями на земле, открытиями на небе. Достаточно только прочитать письма, в которых Галилей, дрожа от волнения, со­общает о своих открытиях спутников Юпитера и кольцах вокруг Сатурна благодаря Богу, что ему открылось «такое ни­когда не подозреваемое чудо», и тогда можно понять, какое мощное действие оказывало новое на фантазию и как оно одновременно побуждало к дальнейшему поиску, чтобы при­близить искомое пониманию. К какой безумной смелости ув­лекался человеческий ум в этой пьянящей атмосфере вновь открытой надчеловеческой природы мы видели, когда обсуж­дали математику. Без этой атмосферы фантазии — но не на­блюдения, не фактов, как этого хочет Либиг, — являющейся источником абсолютно гениальных озарений, была бы невоз­можна высшая математика (и вместе с ней физика неба, света, электричества и т. д.). Подобное происходит везде по той про­стой уже указанной причине, что иначе с этим над-сверхчело- веческим было бы невозможно справиться. История науки между 1200 и 1800 годами есть непрерывный ряд таких вели­колепных озарений фантазии. Это означает господство творче­ского гения.

Перейти на страницу:

Все книги серии Основания девятнадцатого столетия

Похожие книги

Антипсихиатрия. Социальная теория и социальная практика
Антипсихиатрия. Социальная теория и социальная практика

Антипсихиатрия – детище бунтарской эпохи 1960-х годов. Сформировавшись на пересечении психиатрии и философии, психологии и психоанализа, критической социальной теории и теории культуры, это движение выступало против принуждения и порабощения человека обществом, против тотальной власти и общественных институтов, боролось за подлинное существование и освобождение. Антипсихиатры выдвигали радикальные лозунги – «Душевная болезнь – миф», «Безумец – подлинный революционер» – и развивали революционную деятельность. Под девизом «Свобода исцеляет!» они разрушали стены психиатрических больниц, организовывали терапевтические коммуны и антиуниверситеты.Что представляла собой эта радикальная волна, какие проблемы она поставила и какие итоги имела – на все эти вопросы и пытается ответить настоящая книга. Она для тех, кто интересуется историей психиатрии и историей культуры, социально-критическими течениями и контркультурными проектами, для специалистов в области биоэтики, истории, методологии, эпистемологии науки, социологии девиаций и философской антропологии.

Ольга А. Власова , Ольга Александровна Власова

Медицина / Обществознание, социология / Психотерапия и консультирование / Образование и наука
Аналитика как интеллектуальное оружие
Аналитика как интеллектуальное оружие

В книге рассматривается широкий спектр вопросов, связанных с методологией, организацией и технологиями информационно-аналитической работы. Показаны возможности использования аналитического инструментария для исследования социально-политических и экономических процессов, прогнозирования и организации эффективного функционирования и развития систем управления предприятиями и учреждениями, совершенствования процессов принятия управленческих решений. На уровне «живого знания» в широком культурно-историческом контексте раскрывается сущность интеллектуальных технологий, приемов прикладной аналитической работы. Представлена характеристика зарубежных и отечественных аналитических центров.Книга предназначена для специалистов, занятых в сфере управленческой деятельности, сотрудников информационно-аналитических центров и подразделений, сотрудников СМИ и PR-центров, научных работников, аспирантов и студентов.

Юрий Васильевич Курносов

Обществознание, социология / Управление, подбор персонала / Финансы и бизнес