Основания девятнадцатого столетия

Понятие «метафизика» навлекло на себя столько заслуженно­го отвращения, что это слово неохотно применяется, оно дейст­вует как огородное пугало. Собственно, нам слово совсем не нужно — или было бы не нужно в том случае, если бы была дого­воренность, что старая метафизика не имеет права на существо­вание, а новая метафизика — метафизика натуралистов — была бы просто «философией». Аристотель называл ту часть своего учения, которую позже окрестили метафизикой, теология. Это было правильное слово, потому что это было учение о Theos, в противоположность учению о Physis, Бог в противоположность природе. От него до Юма метафизика была теологией, т. е. со­бранием недоказанных аподиктических положений, тезисов, ко­торые были выведены либо из прямого божественного открове­ния, либо из непрямого, причем исходили из предпосылки, что сам человеческий разум является сверхъестественным и вследст­вие этого, с помощью собственных размышлений, можно от­крыть любую истину. Итак, метафизика никогда не основыва­лась непосредственно на опыте и никогда не ссылалась непосредственно на него, но она была либо побуждением или ра- циоцинацией (Ratiocination), либо внушением, интуицией, вдох­новением, либо чистым умозаключением, силлогизмом. Юм (1711-1776), вдохновленный парадоксальными результатами Локка, потребовал, чтобы метафизика перестала быть теологией и стала наукой.⁵⁶⁰ Очевидно, ему самому не совсем удалось про­вести эту программу, потому что он более был расположен раз­рушить фальшивую науку, чем создать истинную науку, но он дал настолько сильный толчок в обозначенном смысле, что «пробудил из догматической дремоты» Иммануила Канта. От­ныне нам следует под словом метафизика понимать нечто со­всем иное, чем когда–то прежде. Оно означает не противополож­ность опыту, но размышление о полученных через опыт фактах и их присоединение к определенному мировоззрению.

Четыре слова Канта содержат сущность того, что метафи­зика означает теперь. Метафизика есть ответ на вопрос: «Как возможен опыт?» Этот вопрос возник непосредственно из изо­браженной выше дилеммы, к которой привела честная, иссле­дующая природу философия. Если забота об истинной науке тел вынуждает нас полностью отделить мышление от физиче­ского явления, как тогда мышление достигнет опыта телесных вещей? Или же если я подойду к той же проблеме как психолог и буду считать мышление атрибутом телесного, материального (подчиняющегося механическим законам), разве я не уничтожу тогда таким силовым приемом истинную (т. е. механическую) науку, не внеся ничего для решения проблемы?

Сознание этого приведет нас к сознанию нас самих, так как эти различные суждения коренятся в нас самих, и ответ на во­прос «как возможен опыт?» не может быть дан без одновре­менного изображения основных направлений мировоззрения. Возможно, что будут допустимы различные ответы на вопрос внутри определенных границ, но отныне всегда будет карди­нальная разница: будет ли научный ответ на проблему, которая возникла из чисто естественнонаучных соображений, или же она будет, по методу древних теологов, просто расчленена в угоду любой интеллектуальной догмы.⁵⁶¹ Первый метод спо­собствует одновременно развитию науки и религии, послед­ний уничтожает обе. Первый обогащает культуру и знания, неважно, считают ли все результаты определенного философа (например, Канта) обоснованными или нет, последний — анти­германский и сковывает цепями все отрасли науки, подобно теологии Аристотеля в свое время.