Основания девятнадцатого столетия

Каждый, кто не уходит в область сверхъестественного, на во­прос «как возможен опыт?» ответит не иначе как критикой об­щего содержания своего сознания. Критика происходит от слова krinein, которое первоначально значит «разделять, выделять, различать». Если я правильно различаю, то я соберу то, что со­ставляет одно целое, т. е. я буду правильно соединять. Истинная критика состоит, следовательно, точно так же в соединении, как и в различении, она столько же синтез, сколько и анализ. Созна­ние точно обозначенной выше дилеммы скоро показало, что Де­карт неправильно разделял, а Локк неправильно соединял. Де­карт по формальным причинам разделял тело и душу и не знал, что делать дальше, так как в себе находил их соединенными не­раздельно. Локк, наоборот, подобно второму Куртию (Curtius), со всем своим умом прыгнул в зияющую пропасть, но наука — не сказка, а пропасть по-прежнему зияет. Легко обнаружить первую большую ошибку. Эти ранние исследователи природы философии не были еще достаточно смелыми, они боялись при­влечь всю природу в круг своих исследований. Всегда что–то ос­тавалось снаружи, что то, что они называют Бог и душа, и рели­гия, и метафизика. Это можно сказать о религии: эти философы не принимают ее в расчет, оставляют в стороне, т. е. они говорят о ней, но рассматривают ее как вещь для себя, которая должна стоять вне всей науки, как нечто важное для человека, но для по­знания природы совершенно подчиненное. Кто хотел бы видеть здесь простое пристрастие к церковным идеям, будет судить по­верхностно, напротив, ошибка скорее в недооценке религиозно­го элемента. Потому что это почти не учитываемое ими «нечто» охватывает важнейшую часть их собственной человеческой личности, особенно непосредственное их опыта, и отсюда, ко­нечно, значительную часть природы. Глубочайшие наблюдения они просто отметают, если не знают, куда их поместить в свою эмпирическую и логическую систему. Так, например, Локк об­ладает таким глубоким пониманием значения интуитивного или наглядного познания, что в этом отношении мог бы быть назван почти предшественником Шопенгауэра: он называет интуицию «солнечным светом» человеческого ума. Знание, полагает он, имеет значение лишь в том случае, если оно объясняется непо­средственно или опосредованно интуитивным представлением, взглядом (т. е., как объясняет Локк, «представление, полученное без содействующего суждения»). И как используется этот «ис­точник истины, которому больше свойственна обязательная сила убеждения, чем всем выводам разума» (так говорит Локк) в связи с исследованием? Никак. Даже ясное сознание, что сюда относится математика, не побуждает к более глубоким мыслям, и в конце концов все благополучно рекомендуется для дальней­шего исследования «ангелам и душам праведников в будущей жизни» (sic). Бедных людей поучают: «общие и достоверные истины находят только в отношениях абстрактных понятий», и это говорит философ, исследующий природу!⁵⁶⁴ Такая же си­туация с моральными познаниями. Здесь Локк на короткий миг вспыхнул даже как предшественник Канта и его нравственной автономии. Он говорит: «Моральные идеи не менее истинны и не менее реальны, потому что мы создали их». Кажется, что от­крывается большая глава внутреннего опыта, но нет, автор вско­ре после этого замечает: «для нашего нынешнего предмета (он говорит об истине в общем) это соображение не имеет большого значения, достаточно его просто назвать».⁵⁶⁵ И там, где метафи­зические соображения могли быть на поверхности, Локк, при­близившись к критическому разбору, проходит мимо. Так, на­пример, о понятии пространства он говорит: «Я скажу вам, что такое пространство, если вы мне скажете, что такое расшире­ние», — и неоднократно он утверждает, что расширение есть не­что «совершенно непостижимое».⁵⁶⁶ Но он не отваживается уг­лубиться в вопрос, напротив, это совершенно немыслимое — расширенное — становится у него впоследствии носителем мышления! Думаю, этот пример наглядно показал, чего недос­тавало этим мыслителям-первопроходцам: полной философ­ской объективности, беспристрастия. Они находились вне при­роды, как теологи, и считали, что оттуда могут ее наблюдать и постигать. Они еще не понимали:

Беречь в себе природу, себя — в природе.