Основания девятнадцатого столетия

Для понимания нашего выросшего нового мира и всего XIX века было абсолютно необходимо четко показать, как из но­вого духа и нового метода возникают и новые результаты и как они в свою очередь должны были привести к совершенно новой философской проблеме. Это потребовало некоторой обстоятель­ности, потому что заблуждения человечества и прогресса ведут к тому, что историки философии представляют наше мировоззре­ние таким образом, будто оно постепенно выросло из эллинского и схоластического, и это не только неверно, но является прагма­тической химерой. Скорее наше мировоззрение возникло в про­тивоположность эллинской и христианско–эллинской философии. Наши теологи отказались подчиняться церковной философии. Наши мистики стряхнули, насколько смогли, исторические пре­дания, чтобы углубиться в опыт собственного «Я». Наши гума­нисты отрицали абсолютное, отрицали прогресс, исполненные тоски обращались в поносимое прошлое и учили нас различать индивидуальное в его различных проявлениях и ценить его. Наши естественнонаучные мыслители наконец обратились к не­известной ранее науке. Декарт, Локк — с головы до пят новое яв­ление, они не примыкают к Аристотелю и Платону, но энергично от них отказываются, то, что есть в них от схоластики их време­ни, не основное в них, а второстепенное. Надеюсь, я донес это убеждение до читателя, и полагаю, что не зря потрачены на это несколько печатных страниц. Только таким образом может удаться сделать понятным, что дилемма, в которой вдруг запута­лись Декарт и Локк, не была старым философским вопросом, но совершенно новым, возникшим из добросовестного стремления руководствоваться только опытом, только природой. Возникшая теперь проблема может быть родственна другим проблемам, ко­торые занимали других мыслителей в другие времена, но не ге­нетически. И вид, как она появилась, совершенно новый. Историк добивается здесь ясности не соединением, но разделе­нием.

В последний раз хочу задержать внимание читателя. Не осо­бенно углубляясь в метафизику, я должен попытаться объяс­нить метафизическую проблему, лежащую в основе нашего специфического германского мировоззрения, во всяком случае настолько, чтобы каждый читатель мог понять, насколько оп­равданным было мое утверждение, что исследование природы учит человека познавать самого себя, оно ведет его внутрь. Лишь здесь становится видна связь с религией, которая действи­тельно страстно занимала всех названных мной философов. Даже Юм, скептик, был глубоко внутренне религиозен. Ярость, с которой он нападает на исторические религии как на «нелепые фантазии человекоподобных обезьян»,⁵⁶² показывает, насколь­ко серьезно он относится к делу, а такие изложения, как глава «Of the immateriality of the soul»⁵⁶³ («О нематериальности души») позволяют нам видеть в Юме и в этой области, как и в чисто философской, истинного предшественника Канта.