Основания девятнадцатого столетия

В этом отношении особая заслуга принадлежит мистикам. Когда Франциск Ассизский называет Солнце messor lo frate sole, то он говорит: вся природа мне родная по крови, я возрос в ее лоне, и если мои глаза больше не увидят этого светлого «брата», тогда «сестра» — смерть — укачает меня в сон. Нуж­но ли удивляться, когда этот человек проповедовал лучшее, что он знал, весть о Спасителе, птицам в лесу? Пятьсот лет по­требовалось господам философам, чтобы добраться до той же точки зрения, на которой стоял этот замечательный человек в полной своей наивности. Однако мы не преувеличиваем: мис­тика подняла многие глубокие метафизические вопросы в от­ношении сокровенной жизни «Я», она достойным благодар­ности образом способствовала развитию не только естествен­нонаучного мышления, но и столь необходимому расшире­нию понятия «природа».⁵⁷³ Но все же она не осуществила собственно углубления, по крайней мере философского углуб­ления, потому что для этого был необходим научный ум, кото­рый плохо с ней сочетался. В целом мистические способности и склонности углубляют характер, но не мышление, и даже Парацельс соблазнен своим «внутренним светом» на то, что­бы огромное количество глупостей выдавать за мудрость. К мистическому, обладающему даром предвидения восторгу необходимо было привить точный образ мышления. И это произошло внутри находившегося под влиянием Франциска Ассизского круга. Для соединения воедино обычно столь тща­тельно отделяемых друг от друга понятий «природа» и «Я» в свои добрые времена провела большую подготовительную работу теология францисканцев — почти больше, чем жела­тельно, так как тем самым некоторые понятные схемы уста­новились в ущерб естественнонаучному мышлению, что мно­гократно мешало даже Канту. Заслуживает упоминания тот факт, что уже Дуне Скот в отношении восприятия окружаю­щих нас вещей энергично протестовал против догмы: она яв­ляется пассивным принятием, т. е. простым принятием чув­ственных впечатлений, и затем предполагалось, что эти чувст­венные впечатления наряду с вытекающими из них представ­лениями точно отвечают вещам — это примерно, выражаясь популярным языком, фотография фактической действитель­ности. Нет, говорил он, человеческий ум ведет себя при вос­приятии впечатлений (которые затем, связанные логично и т. д., составляют познание) не только пассивно, но и активно, т. е. он добавляет свое, окрашивает и преобразует получаемое из внешнего мира, он перерабатывает это по-своему и преоб­разует во что–то новое. Короче говоря, человеческий ум изна­чально творческий, и то, что он узнаёт существующим вне себя, узнаваемое им частично и в особой форме, создается им самим. Каждый неспециалист должен понять одно: если чело­веческий ум при восприятии и переработке своих впечатлений творчески активен, то с необходимостью следует, что он дол­жен обнаружить себя повсюду в природе. Эта природа (как он ее видит) в определенном смысле (и ее действительность не подвергается сомнению) является его произведением. И Кант приходит к выводу: «это звучит поначалу странно, но тем не менее верно: разум не черпает свои законы из природы, но диктует их ей... Высший закон природы находится в нас, то есть в нашем разуме».⁵⁷⁴ Благодаря этому познанию отноше­ние между природой и человеком (это отношение взято в са­мом простом, понятном смысле) стало ясным и наглядным. Теперь стало понятно, почему любое исследование природы, даже строго механическое, в конце концов повсюду приводит к метафизическим вопросам,—т. е. к вопросам к внутреннему миру человека, — что столь сильно смутило Декарта и Локка. Опыт — не простое явление и никогда не может быть чисто объективным, потому что он является нашей собственной деятельной организацией, делающей возможным опыт лишь тогда, когда не только наши чувства воспринимают только определенные впечатления (которые они кроме того оформля­ют),⁵⁷⁵ но и наш разум сортирует впечатления по определен­ным схемам, упорядочивает их и объединяет. И это настолько убедительно очевидно для каждого человека, являющегося одновременно наблюдателем природы и мыслителем, что даже Гёте — которого никто не заподозрит в особом предпоч­тении к такого рода спекуляциям — должен был признать: «В естественных науках нельзя говорить о некоторых пробле­мах надлежащим образом, если не призвать на помощь мета­физику».⁵⁷⁶ Также стало понятно, насколько были правы мис­тики, видя внутренний мир человека повсюду во внешней природе: эта природа действительно является открытой, ос- вещённой книгой нашего разума, не просто пустой фантом этого разума, но показывает нам наш разум в действии и учит нас его своеобразию. Как говорит математик и астроном Лих- тенберг: «Нельзя не обратить внимание, что мы всегда наблю­даем только себя, когда мы наблюдаем природу и наши поряд­ки».⁵⁷⁷ Шопенгауэр так выразился о значении такого понимания: «Возможно более полное познание природы есть упорядоченное изложение проблемы метафизики; поэтому никто не должен приступать к ней, не приобретя, пусть даже только общих, но основательных, ясных и связных знаний всех отраслей естествознания».⁵⁷⁸