Основания девятнадцатого столетия

Оно оказалось относительно подробным, потому что это служило только большей ясности и заострению внимания. Не­смотря на пространность, это всего лишь беглый набросок, где, как мы видим, с одной стороны — наука, с другой — религия заняли все внимание. Они образуют живое мировоззрение, а без него не может быть культуры. Напротив, чистая филосо­фия как дисциплина и гимнастика разума является инструмен­том и не нашла здесь места.

Что касается более подробного обращения в конце к Имма­нуилу Канту, то я руководствовался прежде всего наиболь­шей простотой и ясностью. Думаю, мне удалось убедительно показать, что наше германское мировоззрение не является индивидуальной причудой, но необходимым результатом развития племенных склонностей и дарований. Никогда от­дельный индивидуум, даже самый значительный, не сможет всесторонне исчерпать такой общий труд, никогда такая ано­нимная, действующая с природной необходимостью сила не сможет найти столь совершенное всестороннее воплощение в отдельной личности, чтобы все признали в этом человеке парагона и пророка. Противная мысль семитская, не герман­ская, для нас она противоречит сама себе, потому что предпо­лагает, что личность в ее высшей степени, в гении, становится неличной. Тот, кто ощущает истинное благоговение перед выдающимся духовным величием, не будет приверженцем партии, он живет в высокой школе независимости. Такая огромная работа жизни, как у Канта, «геркулесовый труд самопознания», как он сам называет ее, требовала особых способностей и потребовала специализации. Но от чего это зависит? Человек должен действительно обладать необычай­но многогранным умом и духом, талант Канта кажется ему «односторонним».⁶⁰²

Гёте говорил, что при чтении Канта у него было ощущение, будто он вступает в светлую комнату — из этих уст поистине важная похвала! Редкая сила освещения является следствием редкой интенсивности этого мышления. В этом ярком свете Канта не составляет труда для нас, карликов духа, заметить границу еще неосвещенной тени: однако без этого человека мы до сих пор считали бы тень дневным светом. И еще одна причина побудила меня уделить особое внимание именно Канту. Развитие нашей германской культуры, т. е. определен­ный итог нашей работы с 1200 до 1800 года, находит в этом че­ловеке особенно чистое, всеобъемлющее, достойное уважения выражение. Одинаково значительный как механик, мысли­тель и этик — объединяя в своей личности несколько отраслей нашего развития — он первый совершенный образец свобод­ного германца, который очистился от всякого следа римского абсолютизма и догматизма и антииндивидуализма. Так же, как от Рима, он эмансипировал нас — если мы только этого хо­тим — и от иудаизма, но не на пути ненависти и преследова­ний, но уничтожив историческое суеверие, спинозовскую каббалистику и материалистический догматизм (догматиче­ский материализм есть только другая сторона того же самого). Кант есть истинный продолжатель Лютера, Кант продолжил начатое им.

7. Искусство (от Джотто до Гёте)

Понятие «искусства»

Говорить об искусстве сегодня непросто, потому что, во–первых, вопреки примеру всех лучших немецких авторов у нас укоренилось почти бессмысленное ограничение понятия «искусство», с другой стороны, схематичная историческая фи­лософия парализовала нашу способность смотреть на истори­ческие факты открытыми, устремленными к истине глазами, и здраво о них судить. Необходимость вступать в полемику в та­ком разделе — где хотелось бы свободно парить в высших сфе­рах — поистине печальна, но другого выхода нет, потому что в отношении искусства противоестественные заблуждения уко­ренились почти точно так же прочно, как и в отношении рели­гии, и мы не можем правильно судить о ходе развития до 1800 года и о значении искусства в XIX веке, если не разберем­ся с неверными понятиями и искажениями в истории. По край­ней мере, я буду стремиться там, где я что–то рушу, вновь строить, и использовать изложение заблуждений для изложе­ния настоящего положения вещей.