Основания девятнадцатого столетия

Все изобразительное искусство могло бы быть уничтожено, поэзия — поэт, соединившийся с музыкой — остался бы сто­ять. Ее царство не уменьшилось бы ни на один шаг, лишь здесь и там без большого количества персонажей. Потому что, в сущности говоря, мы очень неточно выражаемся, когда гово­рим, что поэтическое искусство «первое» среди искусств: ско­рее оно единственное. Поэзия охватывает все, дает жизнь любому другому искусству, так что там, где они становятся са­мостоятельными, они должны — хорошо ли, плохо ли — «сочинять». Подумаем только: как было бы возможно изобра­зительное искусство эллинов без их поэтического искусства? Не водил ли Гомер резцом Фидия? Не создавал ли эллинский поэт образы, прежде чем эллинский скульптор мог их создать? И будем ли думать, что греческий архитектор создал бы непод­ражаемые законченные храмы, если бы поэт не околдовал его сначала такими великолепными образами богов, что он был вынужден все свое существо посвятить изобретению, чтобы не отстать от собственных фантазий и фантазий своих современ­ников для создания того, что достойно богов? Так же и у нас. Наше изобразительное искусство примыкает частично к эл­линской, но еще больше к христианско-религиозной поэзии. Прежде чем художник увидит образ, он должен быть в фанта­зии. В Бога нужно веровать, прежде чем будут построены хра­мы для Него. Здесь мы видим религию — как хочет Гёте — как источник всякой продуктивности. Но историческая религия должна была приобрести поэтический образ прежде, чем мы ее создали и могли понять в изображении: Евангелие, легенда, стихотворение предшествуют и создают необходимый ком­ментарий к Тайной Вечери, Распятию, аду. Германский худож­ник, в соответствии со своим истинным, отличительным Своеобразием, после того как овладел технической стороной, взялся намного глубже. У него была общая с индийцами тяга к природе, затем то двойное направление, которое так бросается в глаза у Альбрехта Дюрера: вовне, к тщательному точному на­блюдению и преисполненному любви добросовестному изо­бражению каждой травинки, каждого жучка, внутрь, в непостижимую, не поддающуюся исследованию внутреннюю природу, через человеческий образ и через глубокомысленные аллегории. Здесь действует самая истинная религия и — как я уже показал — поэтому самое истинное искусство. Здесь точно отражается духовное направление мистиков (на природу), ду­ховное направление гуманистов (на достоинство человека), ду­ховное направление исследующих природу философов (на недостаточность явления). Каждый приносит свой камень для создания нового мира, и так как единый дух приказывает опре­деленному человеческому виду, все точно соединяется друг с другом. Я не намерен отрицать, что наше изобразительное ис­кусство неизмеримо больше отделилось от поэтического ис­кусства (т. е. от сочиненного в словах), чем это было у эллинов, я даже думаю, в этом смысле можно проследить растущее дви­жение, с XIII века до наших дней. Поэтому нельзя отрицать, что это искусство не может быть понято без учета общего хода культуры, и необходимо признать, что повсюду мощное, сво­бодное поэтическое искусство задавало тон и выравнивало путь многочисленным связанным с ним сестрам. Франциск Ас­сизский прижимал природу к своему пылкому сердцу, а Готфрид Страсбургский восторженно изображал ее, прежде чем у нас открылись на нее глаза, а кисть попыталась ее изобразить. Огромная поэтическая работа была осуществлена во всех об­ластях Европы — от Флоренции до Лондона — прежде чем че­ловеческое лицо в его достоинстве было признано художником и прежде чем в его произведениях начала появляться личность вместо типа. Прежде чем смог творить Рембрандт, должен был жить Шекспир. Для аллегории отношение изобразительного искусства к поэтическому искусству настолько бросается в глаза, что этого нельзя не заметить. Здесь художник хочет тво­рить самостоятельно. Я приводил во Введении (с. 4 (оригина­ла. — Примеч. пер.)) слова Микеланджело, когда он ставит наравне камень и чистый лист бумаги, на каждом будет изобра­жено только то, что он хочет. Итак, он сочиняет — как пером, так и резцом и кистью.

The kindled marble's bust may wear

More poesy upon its speaking brow

Than aught less than the Homeric page may bear!

Byron. Prophecy of Dante