Основания девятнадцатого столетия

В творческих трудах искусства, как отмечает Рихард Ваг­нер, проявляется «общая сила, расчлененная в бесконечно многообразных и многогранных индивидуальностях» .⁶²¹ Столь широко распространенную гениальность, которую об­наруживали греки до позднейших времен, гениальность, кото­рая намного позднее после Аристотеля принесла фриз гигантов и группу Лаокоона, можно видеть наряду с наукой — в особенности рядом с совершенно негероической наукой того более позднего периода! Однако я не хочу настаивать на этом дальше, просто хочу понять точку зрения историков искусства и рассматривать период Перикла как вершину искусства. Как я мог бы игнорировать вывод, что тогда «героическое время» науки приходится на тот же самый миг? Необъяснимо, как в этой связи приходят к Аристотелю. Этот великий человек обобщал, классифицировал, упорядочивал, схематизировал науку своего времени, как и все другое, но его личная наука да­леко не героическая, скорее наоборот, крайне похожая на тай­ный совет, если не сказать, поповская. Напротив, уже в течение столетия до рождения Фидия все эллинские мыслители вы­ступают как профессиональные математики и астрономы, а по-настоящему «героической» становится наука благодаря ро­дившемуся, по крайней мере, за 80 лет до Фидия, Пифагору. Я отсылаю к наметкам на с. 84 (оригинала. — Примеч. пер.). Насколько гениальной была астрономия Пифагора, насколько усердно и успешно занимались греки вплоть до александ­рийских времен, без перерывов, математикой и астрофизи­кой, насколько в стороне от этого единственно настоящего ес­тественнонаучного движения стоял Аристотель, сегодня обще­известно. Как можно игнорировать это в угоду какой–то конструкции? От Фалеса, который за сто лет до Фидия рассчи­тал солнечные затмения, до Аристарха, родившегося через сто лет после Аристотеля, предшественника Коперника — т. е. пока существовал расцвет греческой духовной жизни вообще, от начала до конца — мы видим особую эллинскую склонность к пространственной науке. Несмотря на это, греки вообще со­вершили в науке мало значительного, потому что они были слишком торопливые, плохие наблюдатели, но здесь возвыша­ются два имени, до сих пор известные каждому ребенку: Гип­пократ, основатель научной медицины, и Демокрит, самый значительный из всех эллинских естественнонаучных мысли­телей, единственный, кто творчески продолжает жить среди нас.⁶²² Оба они современники Фидия!

Утверждение, что наука и искусство никогда не развивают­ся успешно одновременно, кажется еще более несостоятель­ным, когда касается нашей поднимающейся германской культуры. «Какой ученый жил во времена Леонардо, Микел­анджело, Рафаэля, труды которого можно было бы хотя бы примерно поставить вровень с произведениями этих масте­ров?» Действительно, такого бедного историка искусства мож­но пожалеть! Уже первое имя — Леонардо — вызывает возглас: но, любезнейший, сам Леонардо! Специалисты науки говорят о нем: «Леонардо да Винчи следует рассматривать как самого выдающегося предшественника эпохи Галилео Гали­лея, эпохи развития индуктивных наук».⁶²³ В этой книге я час­то ссылался на Леонардо, ограничусь лишь напоминанием, что он был математиком, механиком, инженером, астрономом, геологом, анатомом, физиологом. Короткой человеческой жиз­ни недостаточно, чтобы во всех этих областях, как в искусстве, создать бессмертные произведения, тем большее значение имеют многочисленные правильные провидения более позд­них открытий, при этом они не были воздушными иллюзиями, но результатом наблюдения и строгого научного метода мыш­ления. Сначала он четко составил великий средний принцип всего нашего естествознания: математика и эксперимент. «Любое знание бесполезно, — говорит он, — если оно не основано на фактах опыта и его нельзя проследить шаг за шагом до науч­но произведенного опыта». Не знаю, назовет ли профессор Шульц Леонардо «ученым», однако история показывает, что и в науках есть нечто большее, чем ученость, а именно гений, и Леонардо, несомненно, является одним из самых выдающихся научных гениев всех времен. Но посмотрим, нет ли исключи­тельно «научного» современника Микеланджело и Рафаэля, достойного «хотя бы примерно быть поставленным рядом с ними». Нет ничего труднее, как пробудить понимание про­шлых великих ученых, и если я захочу привести примеры есте­ствоиспытателей, жизнь которых протекала в то же время, что и Микеланджело, Везалия, бессмертного основателя человече­ской анатомии, Сервета, открывателя кровообращения, Конра­да Гесснера, являвшегося удивительным образцом всех последующих «натуралистов», и других, то я буду вынужден дать к каждому имени комментарий, и все равно целая жизнь успешной работы в представлении неспециалиста будет иметь меньший вес по сравнению с одним-единственным известным ему зрительно произведением искусства. Но, к счастью, нам не придется долго искать, чтобы найти имя, блеск которого дос­тиг самого ненаучного ума.