Остановившиеся часы

— Точно? — женщина улыбнулась загадочно, словно что-то проверяла про себя, какую-то давнюю, полузабытую историю, к которой он мог иметь отношение.

И это ощущение передалось ему. Ведь он был здесь инкогнито, по крайней мере, ему так это виделось, но инкогнито не совсем чужой и незнакомый. Его могли узнавать и в этом не могло быть ничего странного. Дело было совсем в другом. Он отвык от этих мест, и ему все время приходилось как бы заново примерять старые одежды. Первый раз это случилось с ним, когда он ушел в армию. Тогда-то он и почувствовал как-то остро, что у жизни бывает несколько измерений. И переходя из одного в другое, ты что-то безвозвратно теряешь. Вернуть это невозможно, а порой это даже и гибельно для тебя… Второй раз он уезжал из этих мест в Москву. И нового возвращения уже не могло быть. Он это понял осенним ненастным вечером, бродя по улицам еще неизвестного ему города. Сумерки, быстро превратившиеся в ночь, смесь чего-то привычного, скучного и вместе разъедаемого особой грустью, в которой было сожаление о чем-то почти нереальном, опьянение в постоянном движении, лица, приходящие из разных времен, ожидание какой-то жуткой перемены в жизни, трамвайные звонки, стон проводов от ветра, мелкий дождь, уныние прохожих, напоминание о ночных кошмарах, дым сигареты и картинно-красивое, как у куклы, лицо двадцатилетней проститутки, мелочь, просыпанная на мостовую, чье-то бормотание, всхлип, мнимость пробуждения, зеркала вместо оконных стекол, смутное узнавание собственного лица где-то в окне второго этажа, падение и боль, о которой только знаешь, еще не чувствуя ее… Эта изощренная фантасмагория чужого города, томление неизвестностью собственной судьбы и только смутное угадывание в освещенной бледным искусственным светом многоликой толпе какого-то пока невидимого искушения……У памятника Пушкину, напротив кинотеатра «Россия», его схватил за руку хромой небритый старик с перекошенным от долгого пьянства лицом… Ты парень — не промах! Ритка о тебе говорила… Пойдем со мной…

Он отмахнулся от назойливого пьяницы, как от мухи, уверенный в его ошибке, собираясь идти дальше, и вдруг старик шепеляво как-то проговорил… Дай хоть рубль-то на похмел… Ты… Накроюсь мокрой как пить дать… Самара-пара… Оглянувшись, всмотрелся в лицо старика. Самара-пара… Точно, он. Картинка выплыла как из глубокого омута… Пивной бар на Фонвизина, клубы табачного дыма, гул от десятков голосов, вкус пива, перебивающий чувство голода, небритые угрюмые восточные мужчины, стоявшие за соседним столиком, инвалид на костылях, сдувающий пену в кружке, глаза, как у рыси, равнодушные, хищные… и она, молодая еще девка, лет двадцати пяти, назвалась Ритой, попросила на кружку пива, пристроившись рядом на столике, ее сумбурный рассказ, Балашиха, ссора с матерью, бывший муж где-то на зоне чалится, а она вторую неделю здесь неподалеку, у товарки…… Он не верил этой гремучей смеси, в которой странным образом переплетались бессмысленность бытия и совершенно реальные подробности, наполненные первобытной жаждой жизни… Потом была квартирка товарки, новые лица, испитые, смурные, бледные тени, ведущие ночной образ жизни… Там-то и мелькнул старик-пьяница со своей присказкой про Самару, гляди-ка, память у него, дай Боже… Асташев выгреб из кармана мелочь и сунул ему в руку, поспешно, с усилием, бери, мол, и уходи… А старику того только и надо. Он исчез мгновенно, растворился в толпе на Тверской, тогда еще носившей имя пролетарского писателя. Все было как вчера, но где-то очень далеко, а этот волжский берег, где оживают призраки прошлого, сейчас как иное измерение, много знакомых очертаний, но ничего близкого…

— Я думаю, да, — он ответил в тон ей и улыбнулся.

— Что ж, спасибо за сигареты, — она помедлила еще чуть-чуть, может быть, надеясь, что он ее о чем-нибудь спросит, а может быть, просто хотела убедиться в собственной ошибке. — Вы здесь еще надолго?

— Да нет, после обеда обещали забрать, — говорил он вскользь как бы даже самому себе.

— Счастливо! — она кивнула и пошла прочь.