Остракизм в Афинах

Пойдем дальше. Эпитет «осел» (όνος), приложенный на одном из остраконов к афинянину по имени Агасий, получил пока, насколько нам известно, лишь одну заслуживающую внимания интерпретацию[970], которая заключается в следующем. В игре остракинде, по ходу которой использовали черепки, словом «осел» обозначался проигравший (Poll. IX. 112). Известно, что афиняне порой шутливо называли остракизм остракиндой, что отразилось, в частности, опять же в комедии (Aristoph. Equ. 855). Бикнелл полагает, что именно такого рода аллюзия имеет место в надписи на черепке, о котором идет речь. Если остракизм уподобляется остракинде, то «ослом», естественно, будет назван тот гражданин, который подвергнется изгнанию. Иными словами, писавший желает Агасию стать жертвой остракизма.

Данное объяснение представляется вполне правдоподобным, тем более что оно опирается на данные (хотя и косвенные) комедии. Мы могли бы, однако, предложить и еще несколько альтернативных трактовок эпитета «осел» на остраконе, которые тоже будут учитывать свидетельства памятников комического жанра. Во-первых, известно, что с ослом у греков устойчиво ассоциировались вполне определенные качества (примерно такие же, как в наши дни), и в первую очередь медлительность (ср. Aristoph. Αν. 1328, где Писфетер говорит о ленивом рабе: Πάνυ γάρ βραδύς έστί τις ώσπερ όνος). Может быть Агасий, чье имя фигурирует на бюллетене, обладал именно такой чертой? Естественно, это всего лишь предположение.

Другая возможность. В «Лягушках» Аристофана раб Ксанфий, нагруженный поклажей, сравнивает себя с ослом, везущим священные предметы (Ran. 159: έγώ γοϋν όνος άγω μυστήρια). Имеется в виду один из элевсинских ритуалов. Коль скоро мы сопоставим эпитет «осел» на остраконе с данным употреблением осла, то возникнет достаточно широкое поле для разного рода импликаций. Если уподобить изгоняемого остракизмом гражданина с ослом, везущим святыни, сразу возникает ассоциация с «козлом отпущения», уносящего на себе грехи общины. А ведь именно из обряда «козла отпущения», как мы видели выше (гл. II, п. 2), произошел в конечном счете сам ритуал остракизма. Может быть, на это хотел намекнуть автор надписи? Обратим внимание еще и на то, что в обоих процитированных свидетельствах с ослом сравнивается раб. Судя по всему, в понимании афинян раб и осел имели между собой немало общего. Соответственно, можно предположить, что, называя Агасия ослом, его таким образом подспудно упрекали в рабском происхождении, а обвинения такого рода были весьма часты в политической жизни Афин.

Допустим, наконец, еще и такое объяснение. В Древней Греции существовала поговорка «из-за тени осла» (περί όνου σκιάς), означавшая «из-за чего-то незначительного, сущих пустяков» (эта поговорка, встречается, в частности, и в произведениях комедиографов, например: Aristoph. Vesp. 191). Предположив, что в надписи на остраконе имеется в виду тот самый осел, о тени которого идет речь в поговорке, придем к выводу, что Агасий объявляется незначительной, несерьезной персоной. Хотим специально подчеркнуть: ко всем предложенным вариантам интерпретации надписи читатель должен относиться так, как они того заслуживают, то есть cum grano salis. Автор совершенно убежден, что каждый из этих вариантов, во-первых, в высшей степени уязвим, во-вторых, недоказуем. Впрочем, то же самое относится и к интерпретации Бикнелла, что, впрочем, отнюдь не мешает рассматривать ее с интересом. Вывод из всего этого может быть только один: в поисках параллелей между инвективами на острака и инвективами в комедиях всегда надлежит соблюдать большую осторожность, памятуя о том, что в ряде случаев трактовка может быть принципиально поливариантной.

Есть, однако, и такие ситуации, в которых сколько-нибудь серьезные сомнения невозможны. Так можно сказать, к примеру, о неоднократно упоминавшемся выше эпитете καταπύγων. В комедии — целая россыпь параллелей к этой инвективе на остраконе[971]. Как у Аристофана (Ach. 79, 664; Equ. 639; Nub. 529, 1023; Vesp. 84, 687; Lys. 137, 776; Thesm. 200; fr. 129, 191, 199, 222 Edmonds; cp. Ran. 1071), так и y других комедиографов, в частности, у Кратина (fr. 53, fr. 241 Коек) чрезвычайно часто фигурируют καταπύγονες и καταπυγοσύνη. Встречаются сравнительные и превосходные степени (καταπυγονέστερον, παγκατάπυγον). Комментарии здесь, как говорится, излишни. Впрочем, хотелось бы указать на одно занятное и несколько неожиданное обстоятельство: рассматриваемая группа слов, как выясняется, может относиться, вопреки логике, не только к мужчинам, но и к женщинам. Так, Кратин (fr. 241 Коек) пишет, что καταπυγοσύνη породило Зевсу-Периклу Геру-Аспасию[972]. Иными словами, эпитеты, о которых здесь идет речь, не обязательно выступают в прямом техническом смысле, а могут употребляться и как банальные ругательства. Иными словами, если кто-либо в источнике охарактеризован как καταπύγων, это еще не свидетельство того, что данное лицо занималось, грубо говоря, мужской проституцией.