Остракизм в Афинах

В-третьих — и это, насколько можно судить, главный методологический недостаток, свойственный практически всем работам, в которых речь заходит о «конце остракизма», — в них, к сожалению, отсутствует понимание того, что на деле перед нами не одна проблема, а две, хотя и тесно связанные между собой, но все-таки не идентичные. Первая проблема заключается в том, почему в IV в. до н. э. закон об остракизме, формально существуя, фактически не применялся; вторая же — в том, почему, по каким конкретным причинам именно остракофория Гипербола (415 г. до н. э.) стала последней. Понятно, что остракизм рано или поздно прекратил бы свое существование, но почему это случилось именно в данный момент, а не в какой-либо другой? Нетрудно заметить, что первый вопрос имеет более общий характер, второй — более частный. В первом случае мы имеем дело с неким глубинным процессом, с изменениями общего характера политической жизни, которые должны были определяться длительно действующими факторами. Во втором случае следует говорить не о процессе, а о факте, факте определенном и, так сказать, единовременном; стало быть, и породившие его причины должны быть иными. Два очерченных вопроса в историографии обычно смешиваются, рассматриваются без сколько-нибудь четкого отделения друг от друга. Это, наряду с прочим, делает все предпринимавшиеся построения в той или иной мере уязвимыми. К тому же получается, что многие исследователи, полагая, что анализируют одну и ту же проблему, в действительности (может быть, сами о том не подозревая) исследуют разные. Так, в работах Моссе по большей части говорится о проблеме общего характера (почему остракизм уже не использовался в IV в. до н. э.), а у Родса — скорее о проблеме конкретной (почему обычай остракизма закончился на Гиперболе). В результате подчас различные ученые не находят общего языка, стремятся настоять только на своей точке зрения в ущерб остальным существующим. А ведь очень может быть так, что прав и один, и другой, и третий, и просто нужно осознать, что все они дают не разные ответы на один вопрос, а разные ответы на разные вопросы, что вполне естественно. Такие ответы должны дополнять друг друга, а не противопоставляться друг другу; только таким образом мы сможем прийти к максимально полному пониманию всей изучаемой тематики.

Исходя из вышесказанного, автор настоящей работы видит свою задачу не в том, чтобы изобрести какую-то новую точку зрения на интересующий нас вопрос, не имеющую ничего общего с теми, которые предлагались ранее, и исключающую их (это было бы и вряд ли возможно, и совершенно не нужно) и не в том, чтобы присоединиться к какой-то из существующих точек зрения (это было бы односторонностью), а в том, чтобы по возможности применить — или, во всяком случае, попытаться применить — синтетический подход, комбинируя достижения, полученные в ходе предыдущего исследования проблемы, не отбрасывая при этом и те трактовки прекращения применения остракизма, которые бытовали в античности, а, возможно, отмечая и какие-то ранее не замеченные или остававшиеся в тени факторы. Взятая под таким углом, картина «конца остракизма» будет иметь примерно следующий вид.

Как мы видели выше (гл. IV, п. 2), остракофория 415 г. до н. э. в силу ряда обстоятельств действительно не выполнила тех функций, которые на нее возлагались: она не разрядила напряженности, не разрешила существующих политических противоречий. Такое случилось, насколько можно судить, впервые в истории института остракизма. Результаты последней остракофории вообще оказались необычными, неожиданными в целом ряде отношений. Изгнанным оказался не кто-либо из двух основных «кандидатов», а третье лицо. Более того, это лицо не принадлежало к среде наследственной аристократии, а ведь исключительно к представителям этой последней до того применялся остракизм. Часто проявляющийся утрированный скептицизм по отношению к античной традиции, настаивающей на том, что Гипербол воспринимался как человек, «недостойный» остракизма, на наш взгляд, все-таки вряд ли уместен. Это вполне соответствует тому, что мы знаем об аристократическом менталитете и аристократической шкале ценностей, характерной для античных демократий[998].