Остракизм в Афинах

Прошло пять дней. Собралось очередное народное собрание, чтобы рассмотреть, в общем-то, частные вопросы, уточнить некоторые детали грядущей экспедиции (Thuc. VI. 8.3). Однако на нем совершенно неожиданно разразился скандал. Никий внезапно подверг готовящуюся военную акцию яростной критике. Правда, его патетическая речь успеха не имела и даже скорее произвела противоположный эффект: афиняне решили сделать силы вторжения еще более грандиозными (Thuc. VI. 24.2). Но, повторим, Никий со своей стороны сделал все возможное, чтобы сорвать планы Алкивиада[407].

Что же необыкновенного произошло за эти пять дней? Что столь радикальным образом повлияло на поведение Никия? Все становится на свои места, если предположить, что как раз на этом промежутке времени состоялась остракофория. Во избежание возможных недоразумений сразу оговорим, что с точки зрения хронологии данная гипотеза никак не противоречит свидетельствам традиции, более того, вполне с ними согласуется. Как будет показано ниже (гл. III, п. 1), остракизм проходил в течение седьмой притании, примерно в то же время, что и выборы стратегов. А все описанные выше события имели место, напомним, как раз в седьмую пританию.

Итак, если мы допустим, что в промежутке между двумя описанными Фукидидом народными собраниями была проведена остракофория, из этого будет вытекать следующая интерпретация событий. В том, что Никий изначально был принципиальным противником Сицилийской экспедиции, сомневаться не приходится. Это закономерно вытекало из всей системы его взглядов и пристрастий. Ничего не могло быть более чуждого всему складу Никия как политика и полководца, чем крупномасштабный и дальний поход едва ли не в неизвестность, акция, неудача которой поставила бы под вопрос все то позитивное для Афин, что было создано в предыдущие годы, не в последнюю очередь усилиями самого же Никия.

В конце зимы 415 г. до н. э., когда ожидалось прибытие афинского посольства из Эгесты, а сами афиняне чертили на песке близ своих домов карты и планы Сицилии (Plut. Alc. 17), когда дебаты по вопросу о предстоящем плавании кипели, насколько можно судить, в любом общественном и частном месте, позиции и Никия и Алкивиада, обоих лиц, претендовавших на положение лидера государства, должны были выявиться с полной ясностью как полярно противоположные друг другу, что порождало острый политический кризис. Назревшее противоречие необходимо было как-то разрешать. А если учесть, что и у того и у другого из названных деятелей, помимо нескольких десятков безусловно верных членов гетерии[408], были сотни и тысячи, так сказать, «факультативных» сторонников, просто симпатизировавших им, не организованных партийной дисциплиной, но имевших определенные предпочтения[409], становится ясным, что предложение Гипербола об остракизме показалось в высшей степени своевременным. Остракофория должна была снизить нарастающую напряженность. Делая на ней выбор, афинянам фактически пришлось бы голосовать «за» или «против» Сицилийской экспедиции. После остракизма в городе должен был остаться либо глава ее сторонников, либо глава ее противников, и это определило бы политику государства на обозримое будущее. Третьего не дано — так, по крайней мере, могло тогда казаться. Вариант, при котором в Афинах и после остракофории остались бы оба антагониста, представлялся немыслимым. Но Гипербол не учел дипломатического таланта Алкивиада и чуткой осторожности Никия.

Сговор этих политиков между собою, безусловно, действительно имел место. Не столь важно, по чьей инициативе он состоялся[410], — слишком уж очевидно шли навстречу друг другу их интересы: ни тот, ни другой не был уверен в исходе остракофории. Но, возвращаясь к вопросу, затронутому выше, в чем конкретно заключался сговор? Его предметом, как мы видели, не могло быть обеспечение солидарного голосования гетерий Никия и Алкивиада: это дало бы в сумме сотню-полторы голосов и мало повлияло бы на исход народного волеизъявления. Поскольку на рассматриваемой остракофории афиняне фактически должны были делать выбор даже не столько между двумя конкретными личностями, сколько между двумя внешнеполитическими линиями[411], чтобы избежать изгнания, Никию и Алкивиаду оставалось одно: на время отложить разногласия по поводу Сицилийской экспедиции и заявить о своем единстве с помощью какого-нибудь демонстративного жеста, что, судя по всему, и было сделано.