ОстротА. Записки русского бойца из ада

Забрали. Дальше — подъем на этаж какого-то отделения, лифт. Коридор между палатами. Девушка-медик взяла у меня кровь из вены, и некоторое время я изучал доску с налепленными на нее детскими рисунками. От одного меня откровенно передернуло — кто-то додумался нарисовать сердечко, наполовину закрашенное российским флагом, а наполовину — украинским. Жовто-блакитное знамя не ассоциировалось ни с чем, кроме вражеских шевронов и тряпок, что они поднимали над отбитыми у нас населенными пунктами. Это были цвета врага, и помещать их возле флага, под которым воюют и умирают русские солдаты, было кощунственно. Это отдавало антивоенными митингами, что были в самом начале войны, рукописными плакатами, с которыми выходили те, кто называют себя гуманистами и либералами, а фактически являются банальными русофобами.

Встать и сорвать «открытку» у меня не было возможности, поэтому я просто посмотрел в другую сторону. Ничего. Синие стены, кресла-каталки, темный потолок, лампы дневного света. Интерьеры, которые знакомы абсолютно каждому человеку на постсоветском пространстве, отдают казенщиной и напоминают о хамстве медперсонала и паршивом питании.

Где-то надо мной шел разговор о палате, в которую могут меня поместить, и в конечном итоге срочники подняли меня и расположили в пустом четырехместном боксе. С огромным трудом я переполз с каталки на кровать при помощи привезших меня сюда солдат, и сразу же взялся реанимировать эвакуированный вместе со мной смартфон. От взрыва он совсем не пострадал, быстро запустился и без промедления позволил мне выйти в интернет.

Алина приедет только завтра. Добираться из Москвы до Ростова долго, поэтому еще около суток я проведу в палате один. Сдавленный стон вырвался из груди — положение можно сравнить с тем, что в детстве утром первого января вы бежите к елке, чтобы найти там подарок, а вместо этого обнаруживаете записку, согласно которой все обязательно будет, только на следующий день.

Родители тоже уже были в курсе. Отец с матерью в этот момент отдыхали в Крыму, поэтому купили билеты на поезд до Ростова и должны завтра прибыть в город вместе с Алиной. Что же до тех пор… Ничего до тех пор. Снова ждать, хотя сейчас уже можно было бы отвлечься на телефон и его содержимое. Можно развлечь себя общением в моем телеграм-канале, который достаточно долго был в полузаглохшем состоянии, можно рассказать подписчикам о случившемся и поговорить хотя бы с ними. Чувство одиночества будто сосало под ложечкой с самого начала, с того момента, как меня загрузили в «буханку» и я оставил свое подразделение под Угледаром. Хотя на самом деле это было и раньше — даже находясь в кругу хорошо знакомых мне людей, я уставал от их постоянного общества, пытался скрыться, спрятаться, но этого сделать не получалось. Пожалуй, только с Алиной это болезненное чувство одиночества отступало. Оно преследовало меня и до нашего знакомства, даже когда я был в предыдущем браке, и после того как он распался. Одиночество можно было заглушить только выпивкой в большой компании, но оно всегда было со мной, как и сейчас со мной боль от утраченной конечности. Но с сентября прошлого года я скучал, ждал, хотел новых встреч, хранил их в памяти, однако не ощущал именно одиночества — это чувство проснулось тогда, когда я почувствовал себя слабым и уязвимым.

Но я явно не один испытывал нечто подобное. В палате спустя некоторое время появилась женщина средних лет, с короткими темными крашеными волосами и весьма приветливым лицом. Таких в России очень много, и глаз даже не цепляется за них, когда ты видишь такую в маршрутке или метро. Просто женщина. Просто в возрасте от сорока до шестидесяти.

Она принесла мне и поселившемуся в палату соседу (тому парню, которого я уже видел в вывозящем меня из Донецка вертолете) горячей домашней еды, которая выгодно отличалась от всего того, чем нас потчевали в госпитале. Я пытался есть самостоятельно, но был для этого еще откровенно слабым и болезненным — давало знать о себе и сквозное ранение во вторую ногу, масштабы которого я тогда еще слабо себе представлял (просто понимал, что она тоже замотана бинтом), и то, что для остановки крови после операции срез правой конечности мне забили большим количеством салфеток, как объяснил один из оперировавших меня врачей на следующий день.

— Кушай, родной, кушай, — ласково, по-матерински приговаривала она, протягивая мне ложку с горячим супом, — сколько вас таких тут, мальчишек. Мой в феврале прошлого года там остался…

Да, несмотря на ее благообразное и доброе лицо, ей тоже было больно. И ее боль от одиночества была куда сильнее, чем мои переживания: потеря сына заставляла ее искать его в таких, как я, — чужих детях, страдающих, которым она могла уделить чуточку своего оставшегося неизрасходованного материнского тепла.