ОстротА. Записки русского бойца из ада

Никогда не знаешь, что говорить людям, которые потеряли кого-то близкого. Я никогда не мог понять, как можно их утешить, да и нужно ли утешать. Сказать, что они погибли не напрасно? Что они спасли этим множество гражданских людей? Но не думаю, что от этого хоть кому-то станет легче. Да, это важно, это понятно, но разве может гордость за подвиг своего сына, брата или мужа хоть немного заглушить ту сквозную дыру в сердце, что появилась после потери любимого человека? Разве может она сделать тебя менее одиноким, когда ты понимаешь, что больше никогда не увидишь дорогих для тебя черт лица, не услышишь голоса, который ты привык слышать годами, изо дня в день? Думаю, многие и не понимали важность для них этого человека, как мы не понимаем важность своих конечностей, пока их не потеряем. Это странно — не быть способным даже встать на ноги, потеряв несколько процентов от массы тела, немного мяса, сухожилий и костей. Ты никогда не представляешь, что они тебе настолько нужны. И так же ты не представляешь, как будет тяжело без какого-то человека, общество которого уже давно стало обыденностью и казалось чем-то вечным и постоянным.

После потери ноги я пытался найти в этом что-то забавное и смешное. Первое, что я выложил на свой канал после ранения, была фотография, на которой запечатлены две мои ноги, гора противотанковых мин и тротиловая шашка в руке с надписью: «Я думал, что у меня с моей ногой все серьезно, возможно, даже навсегда. Но позавчера она меня покинула». Смех как-то отвлекал, не давал погружаться в жалость к себе и обиду на весь окружающий мир. Но люди, которые потеряли близкого человека, не могли себе позволить даже этого. Жена Латыша, которая писала мне время от времени. Сестра Донского, которая тоже задавала мне вопросы о брате. Все это выбивало из колеи, пожалуй, даже сильнее, чем новости о самих потерях. Добровольцы были готовы погибнуть на этой войне за Россию. Их близкие не были готовы к тому, что их родные уйдут из жизни на этой войне, неважно даже, во имя чего.

Но попытка бравировать на своем канале не означала, что обиды и осознания потери не было вообще. Ярче всего я это понял уже ночью, когда пребывал в том же положении — в ожидании, в попытках забыться, отключиться, как можно сильнее сократить время до встречи с Алиной и родителями. Оставались считаные часы, поезд из Москвы приближался к Ростову, но спать я не мог. У меня скакала температура, мне ломило спину, и в довершение проснулось желание сходить по-большому в туалет, чего я не делал с момента пребывания в Угледаре.

Каждое движение отдавало страшной болью, больно было приподняться, больно было сместить ноги и свесить их вниз. Даже перемещение с каталки на кровать давалось с трудом, чего уже говорить о куда более сложных манипуляциях, на которые я решился от безысходности. Прямо возле кровати стояло кресло-каталка, однако добирался до нее я минут пять, не меньше. Подкатил к себе рукой и начал процесс переползания, борясь с желанием плюнуть на все и вернуться на кровать. Нет, позволить себе подобного я не мог.

Но вот, я уже в кресле. Больно, неприятно. Кровь приливала к срезу того, что называли «культей» — очень мерзким и отталкивающим словом. Еще тяжелее было услышать в свой адрес слово «ампутант», которое тоже раздражало и вызывало желание запустить в говорившего это медика чем-то со стоящего неподалеку стола. Однако сил на это, конечно, не было.

Последние волевые и физические ресурсы, которых, как мне казалось, у меня и не было, я израсходовал на кресло-коляску. В полумраке, без линз, я проезжал по коридору мимо дверей с еле различимыми надписями и пытался найти табличку, гласящую, что за ней скрывается туалет.

Она здесь — за одной из пластиковых дверей уборная. Я понимал, что мне еще долго будет больно и неудобно, по крайней мере до тех пор, пока я не окажусь опять в кровати. Однако не представлял, что будет так больно.

Дверь не была предназначена для колясочников. Она просто была уже, чем кресло-каталка, поэтому я не мог подъехать к бывшему неподалеку туалету при всем желании. Эта мысль долго пыталась уложиться в моей голове, но когда осознание пришло, из глаз просто брызнули слезы — слезы обиды, ненависти, непонимания этого всего. Обиды на все окружающее меня. Без всхлипов, без дерганий, слезы просто обильно текли по щекам и капали на засаленный зеленый тельник, в котором я был последние несколько дней. Обидно, да. Но слезами этому точно не поможешь.

Я поехал обратно, пытаясь вытереть лицо так, чтобы не было видно, что я только что выделял жидкости из не предназначенных для этого отверстий. Сестринская… Закрыто. Дежурная… Да, можно попробовать. Заспанная женщина на мой вполне логичный вопрос, как вообще в моем положении можно попасть к унитазу, сказала, что мне нужно найти клизменную — там есть все необходимое и дверь несколько шире. Благодаря этой информации минут через двадцать я снова оказался в кровати, полностью выдохшийся и забывшийся тревожным сном.