Остров концентрированного счастья. Судьба Фрэнсиса Бэкона

Однако закончил король свою столь решительно начатую речь в более мягком тоне. Он похвалил Бекингема как администратора и согласился с предложением Кока аннулировать монополии (хотя ранее отверг тот же самый совет, данный ему Бэконом). Король признал, что монополии не принесли государству ничего, кроме жалоб и беспокойств, но его вины в том нет, поскольку он был введен в заблуждение своими консультантами.

Позднее, в конце апреля 1621 года, когда процедура импичмента лорда-канцлера была в самом разгаре, и угроза парламентского суда нависла также над лордом-казначеем Генри Монтагю, одним из referees по многим монопольным патентам, на которого, замечу, жалоб поступало больше, чем на Бэкона, Яков весьма недвусмысленно заявил коммонерам, что они «не должны осуждать людей за ошибки во мнениях, если только не было [факта] коррупции»[1050]. И вообще – коммонерам не следует забывать о таких вещах, как «честь короля и благо подданных (the King’s honor and the subject’s good)», а также о том, что «человеку свойственно ошибаться», а потому члены нижней палаты «не должны разбираться (aim at) с патентами, но лишь со злоупотреблениями по ним»[1051]. Эти слова, напоминаю, были сказаны Его Величеством в конце апреля, но до того, 10 марта, король не счел возможным вступиться ни за Бэкона, ни за Монтагю. Он лишь позволил лорду-канцлеру и лорду-казначею выступить с оправданиями и предупредил: «если они не смогут это сделать должным образом, они не заслуживают того, чтобы и далее занимать свои посты»[1052].

Коммонеры требовали наказания виновных в выдаче ненавистных монополий. Яков, естественно, не мог взять вину на себя, даже частично, его имидж за границей и без того сильно пострадал после истории с Пфальцем (поэтому речь короля в палате лордов как раз и была посвящена тому, что он ни в чем не виноват, это referees дали плохие советы и мошенники типа Момпессона его обманули). Не мог он и признать вину фаворита и его родни. Причем не только по причине своей сексуальной, а в известной мере, и душевной привязанности к Бекингему. Падение маркиза означало бы опасное нарушение внутриполитического равновесия. Яков тогда оказался бы лицом к лицу с «ястребами», т. е. с воинственными представителями антииспанской партии. Но слегка унизить Бекингема перед лордами Яков считал вполне возможным и даже полезным, а потому призвал милордов смотреть на фаворита не как на маркиза, адмирала Англии, конюшего, джентльмена королевской спальни, рыцаря ордена Подвязки и члена Тайного совета, но просто как на «бедного Джорджа Вильерса», каким тот некогда был представлен Его Величеству. И если этот «бедный Джордж» не сможет проявить себя в качестве «белой вороны, его будут звать черной вороной»[1053]. И ведь подействовало! Маркиз тут же пал на колени перед пэрами и королем и стал бормотать, что отдает себя на милость Якова, что «согласен претерпеть порицание Вашего Величества и называться черной вороной»[1054].

В итоге, по холодному расчету, Якову оставалось одно – дать на «растерзание» кого-то из «верных слуг». Бэкон, раздражавший многих и своими достоинствами, и своими недостатками, воспринимавшийся как креатура (или, во всяком случае, как близкий друг) Бекингема, был идеальной фигурой для парламентского заклания. Да, не прост был король Яков I Английский и VI Шотландский, очень непрост. Таким образом, его выступление в нижней палате стало пятой и важнейшей вехой на пути к импичменту лорда-канцлера.

Закончив свое наставление, король уже покинул было собрание лордов, но тут ему сообщили, что Кок намерен договориться с верхней палатой о следующей конференции по поводу монополий. Яков в гневе, осыпая коммонеров проклятиями, спешно вернулся к лордам. Мало того что сама эта тема не вызывала у Его Величества положительных эмоций. Король ждал от палаты другого – скорейшего принятия закона о субсидиях. Коммонеры же опасались, что как только Яков получит деньги, он разгонит парламент, а потому не торопились оформлять уже проголосованное ранее решение в закон.